Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

были бы слишком несправедливы, если б не признали, что Леман имеет чудесный дар предупреждать наших драматургов. Все, что теперь влечет нас в Театр, все это мы давно уже видели у Лемана в балагане. Вам нравится извержение Везувия – Леман показывал его за два года прежде; вас ужасает скелет – Леман выставлял его в 1830 году; вы восхищаетесь красным огнем в «Волшебном стрелке», – но это изобретение Лемана; это его секрет: вот уже пять лет, как Леман освещает красным огнем свои храмы, своих богинь, амуров, волшебниц… Леман добр по природе, и потому, если убьет кого-нибудь, то через минуту опять воскресит; если оторвет у Пьерро голову, то, из жалости, опять возвратит ее туловищу; если разорвет Арлекина на части, то немедленно склеит их; если черти посадят Панталона в клетку, то Леман, по добродушию, отопрет ее. Из всех его убийств ни одно не огорчает, а все заставляют смеяться…

Не скрою от Вас, что более всего вдохновило меня не столько восхитительные зрелища и не чудеса ловкости и силы, явленные на представлении, сколько те таинства и превращения, коими столь одолжил публику г. Леман. Привлеченный Вашими живописными излияниями, отправился я на горы, где происходило гуляние, в надежде обрести некоторое забвение от вышеупомянутой горести. Натурально, многое развеяло меня, особенно ловкость рук и других членов, которую показала нам несравненная m-lle Фергюсон, а также итальянские мимы из самого Неаполя. Плясание г-жи Ла Манш на канате превосходит всякое воображение человеческое. Но изумление мое возросло до поистине неимоверной величины, когда увидал я итальянских чародеев.

М. гг.! все, что писали вы в своей газете, истинная правда, но и она бледнеет пред виденным мною. На глазах моих г. Чумарозо вынимал из правого уха мраморный шарик, вложенный им до того в левое ухо; а потом тот же самый шарик доставал, ко всеобщему восторгу, из самой пасти пуделя. Другой же артист и коллега его по ремеслу, г. Карамаджо, с величайшей непринужденностию выпускал из пройм жилета своего белоснежных голубей, а из панталон извлекал кролика, который чудесным образом оказывался потом в лифе m-lle Фергюсон, где производил шумное шевеление. Зрители много рукоплескали этим чародействам.

Но все чудеса померкли перед воистину ошеломительным зрелищем, оценить которое из смертных возмог только я один. Не скрою от вас, м. гг., что порою меня обуревали весьма противуречивые чувствования, ибо некоторые из лицедейств этих пребывали на самой грани допустимого в христианском общежитии. Судите сами: г. Леман представил нам воскрешение мертвых. Поначалу он умертвил своего пуделя стрельбой из пистолета, так что в собаке этой, по прозвищу Артемон, неприметно было никакого движения, а желающие прощупать пульс его с легкостью убеждались, что оный и вовсе не дает себя знать. К пасти пса подносили зеркало, на коем не обозначалось никакого дыхания. А после всего этого г. Леман стрелял в воздух из того же пистолета и восклицал «Wienerschnitzel!» – и пес немедленно вскакивал на все четыре лапы и заливался радостным лаем.

Захваченный этими кунштюками, я потерял всякий счет времени и пребывал в забвении. Как вдруг на глазах моих Артемон в глубине балагана начал ластиться к одному из услужающих, который трепал его с заметным добродушием. Каково же было изумление мое, м. гг., когда в оном служителе, треплющем Артемона, я признал дядю моего Евстахия Филипповича Скоропацкого, скоропостижно скончавшегося три недели тому! Свет перевернулся в глазах моих. Никакой ошибки быть не могло. Я узнал его клочковатую голову и незабвенный нос крылечком, и перламутровый шарф покойного, который связала ему любезнейшая покойница Прасковья Осиповна! Я перекрестил видение, но оно не исчезло. «Дядюшка!» – вскричал я отчаянно. На вопль мой многие обернулись, кое-кто с негодованием, а г. Леман распорядился послать за будочником. Дядя же, насколько я мог примечать, поворотил ко мне голову из глубины помещения, но вместо того, чтобы кинуться в объятия к племяннику, попятился в тень и совершенно исчез из виду. «Куда девали вы дядю моего Евстахия Филипповича?» – грозно возопил я, подступая к Леману. Но коварный чародей не смутился. Окинув меня высокомерным взглядом, он отвечал мне на крайне дурном русском языке: «Вы ищете ваш дядя? Дядя ваш Herr Скрапапоцкий у меня в шляпе!» С этими словами он приподнял свой цилиндр, и оттуда проворно выскочил родной дядя мой, Евстахий Филиппович, уменьшенный до размеров кролика, ранее там скрывавшегося. Приплясывая на припомаженной голове г. Лемана, дядя мой начал предерзко раскланиваться с публикой. Тщетно простирал я к нему родственные объятья… «Злодей! – закричал я Леману. – Зачем ты заколдовал его? Неужто не страшишься ты, чужеземец, гнева Божия и самих законов нашей империи?» А между тем дядя мой, будто не слыша слов этих, продолжал отплясывать трепака с тою же злоехидною миною. Злодей же, взмахнув красным носовым платком своим, возгласил заклинание: «Ein, zwei, drei! Ding an sich!» – и тогда весь свет предо мною заволокло туманом…

Я очнулся на постеле в обширном помещении, где вокруг меня сновали люди странного вида, одетые в неопрятные халаты. Одни скакали, другие смотрели куда-то в одну точку, иные вышивали. Почтенный чиновник с бакенбардами лез на стену с криком: «Господа, спасите луну!»

С ужасом догадался я, что нахожусь в доме умалишенных. Кто-то из них участливо осведомился: «Сударь, осмелюсь спросить: что делали вы сегодня ночью в императорской кунсткамере? Ведь вас нашли при утреннем обходе близ чучела – у ног достославной кобылы Лизетты, на которой езживал некогда сам государь Петр Великий. Служитель известил нас, что вы забрались на Лизетту и, видимо, пытались на ней ускакать куда-то, но упали и сильно расшиблись».

Я никак не мог удовлетворить любопытство сего мнимого безумца, оказавшегося доктором, ибо все подробности ночного путешествия непостижимым образом изгладились из моей памяти.

«Доктор! – жалобно возопил я. – Умоляю вас, не будем терять времени. Едемте немедля в балаган Лемана, который, уверяю вас, вовсе не лицедей, а сущий демон во плоти, ужасный некромант, похищающий мертвецов и возвращающий их к жизни себе на потеху!»

Но лекарь скептически покачал головою, пощупал мой пульс и сказал чрезвычайно уветливо, ни громко, ни тихо, а голосом истинно магнетическим: «Любезный друг мой! В нынешнем состоянии вашем, поверьте, только покой принесет вам исцеление, покой и холодные ванны!» Напрасно втолковывал я сему Эскулапу, что я не безумец, а жертва злого чародейства. В Больнице Всех Скорбящих продержали меня три месяца, а потом сдали на поруки директору моего департамента, человеку доброму и сострадательному.

Вышед на свободу из стен желтого дома, спешно кинулся я к балагану г. Лемана, но оного, как и растаявших гор, уже и след простыл –