Трагедия детской души. (К вопросу о самоубийствах среди школьной молодежи) - К. Теодорович

Заурядная натура с средними задатками постепенно сживается с теми условиями, в которых приходится развиваться, и чувствует с течением времени себя удовлетворенной. Но не такая натура была у Николеньки. Его не удовлетворяло все окружающее, как лица, за исключением матери, так и те бессвязные отдельные впечатления (ученье, охота, вечеринки и т. п.), которые ложились тяжелым камнем на душу, нисколько не освежая ее, а делая все более и более грубой.

И вот, настала для Николеньки роковая минута: он теряет мать. Закатилось для него солнце, своими лучами согревавшее его; померкла для него звезда, хотя издали руководившая им. Николенька стоит у гроба своей матери, смотрит на нее и... не понимает всего ужаса постигшего его горя. Где же причина этого непонимания? Учение Карла Ивановича, среда, впечатления, но не самое несчастие, потеря матери, лишили к этому времени в значительной степени восприимчивости душу ребенка, сделали его сердце черствым. Сам Николенька сознает, что он у гроба матери ведет себя не так, как следовало бы дитяти, любящему свою мать, и потому считает необходимым хотя притворно всплакнуть, чтобы не показаться людям бесчувственным, и с этою целью он крестится, кланяется и плачет. — „Печаль моя, — сознается он, — была неискренна и неестественна...“

— „Со смертью матери, — говорит Николенька, — окончилась для меня счастливая пора детства и началась новая эпоха — эпоха отрочества“. Смерть матери, несмотря на то, что Николенька отнесся к ней в душе холодно, дала сильный толчок его сознанию. Пробудившееся сознание осветило смуту пошлость, которая достаточно глубоко пустила в нем свои корни. Николенька призадумался над злом, но у него, дитяти, едва начинавшего отроческий период жизни, не было пи умения ни сил, чтобы пресечь его, а помочь ему это сделать было некому.

Скоро наступило время, когда родители считают необходимым заняться более серьезно обучением детей, и отец отвёз Николеньку к бабушке в Москву. Продолжительное путешествие „на долгих“ произвело на него освежающее влияние. Вместо знакомых мест, окружавших его родной дом, перед ним раскинулись огромные пространства с своеобразной жизнью. У Николеньки под свежими впечатлениями возник целый рой вопросов, раньше совершенно неизвестных ему.

Кажется, в эти минуты только следовало бы поддержать ребенка, помочь ему разобраться во всем, что стало интересовать его; природа, и ранее интересовавшая его, заинтересовавшая еще более теперь, освежила бы его сердце; но... и по приезде в Москву не нашлось человека, который бы помог ему. Все тот же Карл Иванович со своими приемами, способными убить живое существо, как он убивал муху, а не пробудить в нем стремление к жизни; все те же отрывочные впечатления, не дающие ровно никакого материала для правильного развития.

Случайное обстоятельство с дробью послужило в скором времени причиной, что Карл Иванович был изгнан из дома бабушки, и его место, по рекомендации последней, занял воспитатель-француз. Если Карл Иванович своими приемами воспитания и обучения мучил Николеньку, то явившийся на его смену француз, человек с безукоризненными манерами, стал пытать его. То же скучное зубрение, те же диктанты, те же наказания; но Карл Иванович обыкновенно в часы обучения ворчал, у нового же воспитателя ко всему стала примешиваться заметная к своему ученику злоба. Француз-воспитатель стал наказывать его, чего не делал Карл Иванович, еще частым и долгим сидением в карцере. Карцер явился в жизни Николеньки новым значительным толчком в дальнейшем его развитии.

Предоставленный самому себе, окруженный в тесной комнате мраком и четырьмя стенами, Николенька переносится в своих мечтах теперь не на террасу, где он видел раньше „головку матушки“, а в область, неведомого доселе ему, отвлеченного мира. Его думы заняты то величием человека, и ему уже кажется, что он „генерал“, что он разговаривает с самим государем и слышит от него благодарность, то ничтожеством человека, лишь только послышится где-нибудь стук, шорох, в которому ему представляются шаги француза, идущего к нему с розгами. В карцере он уже не тот милый ребенок, который, завернувшись в „халатец“, горячо молится Богу о здоровья папеньки и маменьки, о том, чтобы завтра была погода, а озлобленное существо, дерзновенно вопрошающее Бога: „за что он наказывает меня? я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?!...“

Недовольство всем окружающим, а также — сверстниками и сверстницами, в среде которых Николенька искал любви и участия, но среди которых он чувствовал себя даже во время игр лишним; недовольство учителем истории, который с „злодейской полуулыбкой“ обратился к нему за ответом и который после трех минут молчания, в течение которых он вопросительно смотрел на него, поставил в графе красиво начерченную единицу и точку, другим движением за поведение — другую единицу и точку; который, несмотря на мольбу, в которой выражалось отчаяние, сухо оборвал и вышел; а наиболее — недовольство, граничившее с отвращением, с которым Николенька мог только отнестись к своему воспитателю-французу, послужило удобной почвой, на которой быстро развивалась в нем ненависть, заглушавшая все светлое, заложенное в его природу, вскормленное недолгим попечением матери, ненависть, ломавшая его маленькую способность к самоопределению, лишавшая, его возможности ориентироваться во всем происходившем.

И вот в одну из минут приступа ненависти, когда ее разожгла в злобу явившаяся неожиданно фигура француза; Николенька „спустился вниз и, не отдавая себе отчета в том, что делает, побежал по большой лестнице, ведущей на улицу“.

„Хотел ли я убежать совсем из дома или утопиться, говорит он, — не помню; знаю только, что, закрыв лицо руками, чтобы не видать никого, я бежал все дальше и дальше по лестнице“.

Вот первый порыв отчаяния Николеньки, в котором он не мог дать себе отчета, который едва-едва не завершился катастрофой. По странному, и даже более того, смешному стечению обстоятельств, окрик отца: „ты куда?“ и преграда, поставленная им тем, что он схватил беглеца за руку, остановили его. Отец, который в жизни Николеньки не посвятил ему ни одной минуты, по иронии судьбы, в трагическую минуту явился его спасителем, но спасителем своеобразным, тем же черствым, каким звал его Николенька прежде; отец, приведя его в маленькую диванную, схватил его за ухо и стал трясти.

— „Я, говорит Николенька, — ощущал сильнейшую боль в ухе, (но) я не плакал, а испытывал приятное моральное чувство2. Только что пана выпустил мое ухо, я схватил его руку и