И на камнях растут деревья. Живая педагогика - Евгений Александрович Ямбург

молодежи. Стали придумывать всевозможные средства к затруднению входа в университет. Эта несчастная мысль преследует еще до сих пор наших государственных людей; я слышал ее еще в 1860-х годах.

Правительство, видя, с одной стороны, сильный прилив молодежи к университетам, а с другой – встревоженное разными демонстрациями студентов, пришло к убеждению, что надо притворить покрепче двери в университеты, впускать только отборных избранников, а остальных охотников предоставить на волю судеб; куда, в самом деле, им деться? Другие учебные учреждения их не вместят, а если и вместят всех, то почему бы эти заведения были надежнее университетов?

Когда земледельческий, технологический и другие институты стали наполняться, то и в них, конечно, явилось такое же настроение молодежи, как и в университетах. Пора бы, казалось, понять, что дело не в заведении, а в самой молодежи, теперь уже традиционно, из поколения в поколение, подстрекаемой хроническим недовольством и внешнею пропагандою к смутам и беспорядкам, вызывающим строгие меры, которые, в свою очередь, еще более усиливают недовольство, ропот, ненависть, злорадство и жажду мщения.

Но не только университеты, и самые гимназии подверглись таким преобразованиям, которые не могли не возбудить недовольство и ропот не только между учениками, но и между родителями учеников и самими учителями.

Общее недовольство возрастало по мере того, как все более и более убеждались, что все учебные преобразования, по-видимому, клонившиеся к развитию серьезного научного образования, скрывали в себе заднюю мысль о сокращении границ этого образования и введении наименее вредного для России, в политическом отношении, направления науки.

Вместе с учебными репрессалиями, после усмирения польского мятежа и каракозовского покушения, понадобилось и усиление административной власти; началось так называемое обрусение западных губерний, уничтожение сепаратизма в Прибалтийском крае, в Малороссии и даже на Кавказе. Администрацией пускались в ход и те новые учреждения, которые с самого их начала назначались именно для противодействия невыгодам и злоупотреблениям административной системы управления; поэтому весь Западный край, отданный вполне в руки администрации, и самой деспотической, и лишен был до самого последнего времени и земских и судебных учреждений. Административные, иногда до крайности произвольные ссылки, особливо из столичных и больших городов, приняли такие размеры, что начали стеснять провинциальных губернаторов.

Один из весьма почтенных начальников менее отдаленной губернии рассказывал мне, как его затрудняли треповские высылки из Петербурга. Приедет молодой человек и является к губернатору: „Я – такой-то“, далее: „Нечем жить: со мною ничего нет, не знаю, что делать, голоден“ и т. п. „У меня для вас нет никаких сумм“, – отвечает губернатор. „Куда же я денусь? Посадите хоть в полицию“. – „Ну, оставайтесь пока в гостинице и живите на мелок, а там увидим“. До какой степени, наконец, надоели эти треповские распоряжения столичным жителям, показало известное дело Веры Засулич»[29].

<..>

«Надо надеяться, что с каждым годом будет увеличиваться контингент культурного среднего сословия, если само правительство обратит наибольшее внимание на развитие и организацию этого необходимого класса общества.

А развитие его требует прежде всего льгот самоуправления и значительных обеспечений самостоятельности, что, в свою очередь, при существующем еще значении и силе административной власти немыслимо (выделено мной. – Е. Я.).

Наконец, война, которая, казалось бы, могла содействовать к успокоению крамолы, сблизив все сословия, но именно тотчас же после окончания последней войны и начали следовать одно за другим crescendo преступные действия крамолы, поражавшие всех неслыханною дотоле дерзостью предприятий.

Мне кажется, и это объясняется тем, что крамольники рассчитывали на возросшее после войны 1877–1878 годов недовольство в различных классах общества вследствие упадка курса, неудачного мира, появления чумной заразы, злоупотреблений интендантства и т. п.

Как могла бы шайка злоумышленников причинить столько зла сильному государству, если бы все классы, все сословия были довольны, насколько вообще возможно общественное довольство? Все волновалось только после каждой попытки к преступлению, как будто из одного любопытства, а потом смотрело на происходящее только с боязнью за себя, чтобы как-нибудь не быть вовлеченным в ответственность, или же сетовало, и не без причины, на стеснительные административные меры, аресты, обыски, ссылки и проч. И это недовольство было, очевидно, на руку крамольникам; общество, предоставленное чуть не самовластной администрации, наконец, не знало уже, кого ему более ненавидеть за произвол и насилие: крамолу или администрацию? А крамоле это было как нельзя более на руку.

И вот дошло до того, что гнусная и нравственно ненавистная честному обществу крамола оказывалась нравственно же связанною с ним сетью неуловимых впечатлений.

Дело в том, что крамола, как видно из разных судебных расследований, есть только последнее слово социальной утопии. А утопия эта имеет столько разных оттенков, что умереннейший из утопистов составляет незаметный переход к простым прогрессистам. С другой стороны, и степень недовольства в обществе не могла быть одна и та же. Злоба и ненависть семьи, лишившейся брата, сестры, сына, дочери по распоряжению администрации, отославших их в отдаленные провинции или засадившей в тюрьму, – злоба, говорю, и ненависть той семьи к администрации могла быть так же сильна, как и затаенная злоба утописта-крамольника. Это и есть нравственная связь. Общая злоба и ненависть, хотя бы и от разных причин (на память приходит месть Ленина за брата. – Е. Я.)»[30].

«Да, вера в утопию может быть фанатическая, исступленная, мученическая, но туманный, несформулированный идеал – это не идеал еще, а фантом, призрак. И это может быть; многие из незрелых и необразованных утопистов идут на виселицу из-за фантома.

Невероятно, однако же, чтобы вся крамола состояла из таких и так заблуждающихся личностей, гораздо естественнее принять, что это зловещее для государства общество состоит из разномыслящих и разнохарактерных лиц, соединенных между собою разномотивным недовольством и на правительство, и на государство, и на общество.

Меньшая братия для большинства или, по крайней мере, для вожаков – это предлог, избранный по своим удобствам для ведения борьбы.

В современном культурном обществе накопилось теперь довольно взрывчатого материала; он готов воспламениться и от незаметной, неуловимой причины. Из такового материала, вероятно, состоит и ужасающая наше общество крамола. Динамитом, пироксилином и нитроглицерином орудует не менее взрывчатый материал. Он взрывается потому, что это лежит в его натуре. Ему нужно разрушение. Творчество не его дело. Из разрушенного пусть будет что будет.

Только вожаки и передовые видят цель, но какую? А какую имел „бич Божий“, огнем и мечом разрушавший все, встречавшееся на пути?

Культурное общество не боится уже более Божиих бичей, посылавшихся на него с востока; наступает, может быть,