Л. Н. Толстой как школьный учитель - Эрнест Кросби

этому не выучиться, -- отвечала она; -- все это тут в самом воздухе". И, действительно, дети просят, чтобы их учили. Есть вещи, которые они хотят знать, -- в них пробуждается стремление к знанию; и самое лучшее -- ждать этого стремления, потому что тогда знание попадает как раз туда, где оно нужно. Все это цеком -- дело аппетита. То, что ребенок есть с аппетитом, питает его, а то, чем его принуждают есть, вызывает у него расстройство желудка. Нечто подобное я испытывал на самом себе. Многие из моих друзей дают мне прекрасные книги, которые я не в расположении читать, а так как я обладаю чувствительной совестью и не люблю говорить, что читал книгу, когда не читал ее, то я и одолеваю их против воли и никогда не получаю от них пользы; но возбудите во мне интерес к какому-нибудь вопросу и дайте мне книгу, трактующую об этом вопросе, -- я увлекусь ею, сделаю ее частью самого себя,  -- быть может, ту самую книгу, которая надоедала мне год или два тому назад, явившись в неподходящее время. Давайте ребенку или взрослому то, к чему у него есть аппетит. Если его вкус нехорош, старайтесь исправить его, но никогда не подавляйте его, не навязывайте ему ничего против его воли. В отношении знания у ребенка обыкновенно бывает хороший аппетит. Все, что нам нужно делать, так это -- ставить его в подходящие условия для его восприятие. И вот, в "Доме игры" любят писать и постоянно устраивают из этого забаву, тогда как школьные дети, приходящие иногда к ним в гости, ненавидят письмо и смотрят на него, как на наказание. Гости эти в "Доме игры" скоро начинают скучать и жалобно спрашивают, что им делать, тогда как питомцы его никогда не бывают без дела и являются в него еще задолго до начала занятий. Дети здесь очень любят, когда им читают рассказы. Иногда они просят читать им их несколько дней подряд, а потом опять на несколько дней как-то охладевают к ним. Они приурочивают чтение к своим любимым рассказам, стараются сами находить их в книге, следят за их чтением и постепенно выучиваются узнавать то одно, то другое слово. Г-жа Ф. смеется над обычным "наглядным" методом: "Я вижу кошку. Видишь ли ты кошку?" Люди так не разговаривают; зачем же учить-то таким способом? Я спросил, что бы она стала делать, если бы кто-нибудь из детей слишком полюбил книги и стал бы пренебрегать движеньем на воздухе. Она отвечала, что до сих пор еще не встречала таких ненормальных детей и что они могут явиться только лишь при очень неестественных условиях жизни. Что касается арифметики, то дети тоже учатся ей в повседневной жизни. Одна маленькая девочка стала записывать, сколько раз она может перепрыгнуть через веревочку, не споткнувшись. Другая девочка, восьми лет, объявила, что, получив от матери одиннадцать пенсов, она заплатить из них долг в пять пенсов, а на оставшиеся шесть купить мраморных шариков по полпени десяток, итого сто двадцать шариков. Она произвела это вычисление в ум так же быстро, как говорила, и оно, конечно, было для нее более наглядным, чем разные задачи из задачника. Нередко дети сами просят показать им, как нужно складывать, и я видел на бумаге несколько таких попыток вполне приличного вида. Таким же образом учатся они современной истории. Они очень заинтересованы русско-японской войной и часто изображают ее. Понятно, что так они не могут научиться древней истории, но г-жа Ф. смело уверяет, что вообще не стоить учить в школе таким вещам, так как они все равно забываются. Сначала это мнение показалось мне неосновательным, но, вникнув, я понял, что оно справедливо. За исключением кое-чего из греческого и латинского языка и математики, я почти ничему не научился в школе. Все, что я знаю из истории и географии, я узнал не там, и думаю, что то же было и со всеми. А если так, то дети в "Доме игры" не много теряют в этом смысле. "Они учатся географии, когда ходят куда-нибудь, -- говорит г-жа Ф. (никогда не слыхав о русской комедии, где высказывается та. же мысль), -- а естественной истории они учатся из своих ежедневных занятий и возни с кошками и собаками". Г-н и г-жа Ф. не "непротивленцы". Они не считают нужным допускать, чтобы дети ходили по их головам, и, если бы оказались нарушенными их права, они вмешались бы, насколько сочли бы то нужным. Но они не требовательны в отношении своих прав и ничего не имеют против того, чтобы их барабанные перепонки подвергались жестоким испытаниям среди их шумного общества. Но все-таки они часто напоминают детям, что музыкальные звуки гораздо приятнее резких, что сапоги следует обтирать о половик и что лучше класть вещи на принадлежащие им места. В обращении с детьми они всегда стараются помнить, что имеют дело с неопытными существами; они очень терпеливы с ними и, по возможности, стараются учить их всему из их собственного опыта. Они решительно объявляют, что, по их мнению, самый худший способ влиять на детей -- это влиять силой, при употреблении которой ребенок всегда приобретает именно неправильный опыт. Он приходит тогда к заключению, что справедливость ест нечто произвольное, вытекающее из деспотизма, и что в жизни следует господствовать и повелевать, к чему он и стремится по мере сил. Воспитание такого рода создает лишь господ и рабов, но не может создать свободных людей. "Тюрьмы не изменяют человеческого характера и наклонностей, -- говорит г-жа Ф. -- Если они и уменьшают количество преступлений, то только лишь изнуряя заключенных и делая из них жалких трусов со сломленной волей". В "Доме игры" тоже бывали маленькие воры, но их исправляли, развивая в них уважение к самим себе. Таким же образом с временными неудачами и затруднениями, но с полным успехом, убеждали там лжецов, что лучше говорить правду. Достигнутые результаты заставили учителей потерять веру в теорию наследственности; они поняли, что соответственная обстановка может из любого ребенка сделать хорошего члена общества. Я спросил их, не думают ли они так, что все мальчики в известное время проходят через стадию развития дикарей; мне ответили на это, что, если это и случалось, то, вероятно, раньше, чем дети попадали в их руки, так как у них они всегда слушались разума и бывали неподатливы на разумное воздействие только до тех пор, пока в них оставались еще следы их прежней "дисциплины".