О всех созданиях - Джеймс Хэрриот

и мне стало легче на душе. Слава богу, я сразу же попал в вену и можно будет не колоть снова, ища ее. Я извлек иглу, подумал, что все обошлось легче легкого… И вот тут началось! Бык издал оглушительное мычание и рванулся ко мне, словно не он миг назад стоял как каменный истукан. Я увидел, что он высвободил один рог из ярма и, хотя еще не мог дотянуться до меня головой, толкнул в спину плечом, и я с паническим ужасом ощутил, какой сокрушительной силой он налит. Со двора донесся предостерегающий крик Гарри, и, кое-как вскочив на ноги, я краем глаза заметил, что бешено рвущееся чудовище почти высвободило второй рог, а когда я выбрался в проход, громко лязгнуло сброшенное ярмо.

Тот, кому доводилось бежать по узкому проходу, лишь на три шага опережая фыркающую, тяжело топочущую смерть весом около тонны, без труда догадается, что мешкать я не стал. Меня подстегивала мысль, что Монти, выиграй он этот забег, расквасит меня об стену с такой же легкостью, с какой я мог бы раздавить перезрелую сливу, и, несмотря на длинный клеенчатый плащ и резиновые сапоги, я продемонстрировал такой рывок, что ему позавидовал бы любой олимпийский рекордсмен.

Двери я достиг на шаг впереди, рыбкой нырнул в нее и захлопнул за собой створку. Из-за угла стойла выскочил Гарри Самнер, белый как мел. Своего лица я не видел, но по ощущению оно было заметно белее. Даже губы у меня заледенели и утратили всякую чувствительность.

– Господи! Вы уж простите! – хрипло сказал Гарри. – Наверное, ярмо толком не защелкнулось – шея-то у него вон какая! Рычаг у меня из рук просто вырвало. Черт! Ну и рад же я, что вы выбрались! Я уж думал, вам конец.

Я поглядел на свой кулак. В нем все еще был крепко зажат наполненный кровью шприц.

– Ну, кровь я у него тем не менее взял, Гарри. А это главное: меня пришлось бы долго уговаривать, чтобы я снова к нему сунулся. Боюсь, вы присутствовали при конце такой чудесной дружбы!

– Дурень чертов! – Секунду-другую Гарри прислушивался, как грохочут о дверь стойла рога Монти. – А вы-то еще столько для него сделали! Хорошенькое он вам «спасибо» сказал.

Старый добрый конь Барсук

Пожалуй, самым драматичным событием в истории ветеринарной практики явилось исчезновение рабочей лошади. Даже не верится, что эта опора и гордость нашей профессии сошла на нет за какие-то считаные годы. И произошло это у меня на глазах.

Когда я обосновался в Дарроуби, трактор уже начал свое победное шествие, но в сельской общине традиции очень живучи, так что лошадей и там, и в окрестностях было еще много. Чему мне следовало только радоваться, так как ветеринарное образование, которое я получил, строилось вокруг лошади, а все остальное было весьма второстепенным дополнением. Во многих отношениях обучение наше было вполне научным, и все же по временам мне мерещилось, что люди, его планировавшие, мысленно видели перед собой дипломированного коновала в цилиндре и сюртуке, существующего в мире подвод и конных фургонов.

Анатомию лошади мы изучали в мельчайших подробностях, остальных же животных – куда более поверхностно. И то же наблюдалось во всех других дисциплинах, начиная от ухода за животными, когда мы постигали все тонкости ковки, превращаясь в заправских кузнецов, и кончая фармакологией и хирургией. О сапе и мыте нам полагалось знать куда больше, чем о чуме у собак. Но и корпя над всем этим, мы, зеленые юнцы, понимали, что это глупо, что ломовая лошадь уже стала музейным экспонатом и работать нам предстоит главным образом с рогатым скотом и мелкими животными.

Тем не менее мы потратили столько времени и сил на овладение лошадиными премудростями, что все-таки найти пациентов, для лечения которых эти знания могли пригодиться, было, как я уже сказал, очень приятно. Пожалуй, в первые два года я лечил рабочих лошадей чуть ли не каждый день, и пусть я не был и никогда не буду специалистом по лошадям, но и меня покоряла своеобразная романтика заболеваний и травм, названия которых порой восходили к средневековью. Заковка, гниение стрелки, нагноение холки, свищи, плечевой вывих – ветеринары лечили все это из столетия в столетие, пользуясь почти теми же лекарствами и приемами, что и я. Вооруженный прижигателями и коробкой с пластырями, я решительно плюхнулся в извечный стрежень ветеринарной жизни.

И вот теперь, на исходе третьего года, струя эта если и не пересохла, то настолько ослабела, что становилось ясно: не за горами день, когда она и вовсе иссякнет. В какой-то мере это означало определенное облегчение жребия ветеринарного врача, поскольку работа с лошадьми была физически наиболее трудной и самой требовательной из наших обязанностей.

А потому, глядя на этого трехлетнего мерина, я вдруг подумал, что подобные вызовы теперь далеко не так часты, как совсем еще недавно. На боку у него была длинная рваная, хотя и неглубокая рана там, где он напоролся на колючую проволоку, и при каждом движении края ее расходились. Деваться было некуда: ее следовало побыстрее зашить.

Лошадь была привязана в стойле за голову, и правый ее бок прижимался к высокой деревянной перегородке. Работник, дюжий детина шести футов роста, крепко ухватил уздечку и привалился к яслям, а я начал вдувать в рану йодоформ. Меринок отнесся к этому спокойно, что было утешительно, так как он мог похвастать весьма могучим сложением и от него прямо-таки исходило ощущение жизнерадостной силы. Я вдел шелковинку в иглу, чуть приподнял край раны и прошил его. «Ну, все в порядке!» – подумал я, прокалывая край напротив, но тут мой пациент судорожно дернулся, так что прямо по мне будто просвистел ураганный ветер; а он вновь стоял, прижимаясь к перегородке, словно ничего не произошло.

Когда лошадь меня лягала, это всегда оказывалось полной неожиданностью. Просто поразительно, с какой молниеносной быстротой способны взметнуться эти могучие ноги. Тем не менее в его попытке ударить меня сомневаться не приходилось: игла бесследно исчезла вместе с шелковинкой, лицо дюжего работника побелело, и он посмотрел на меня выпученными глазами, а мой габардиновый макинтош пришел в удивительное состояние – словно кто-то старательно располосовал его спереди лезвием бритвы на узкие полоски, которые теперь лохмотьями свисали до пола. Огромное подкованное копыто прошло в одном-двух дюймах от моих ног, но с макинтошем я мог распрощаться навсегда.

Я стоял, ошалело оглядываясь, и тут от дверей донесся бодрый голос:

– А, мистер Хэрриот! Да что же это он натворил? – Клифф Тайрман, старый конюх,