Боги и касты языческой Руси - Прозоров Лев Рудольфович

Но, поскольку к 980 году уже больше полутысячи лет никаких скифо-сарматских племён у русских границ (и вообще в природе) не наблюдалось, то о каком-то влиянии и заимствовании можно говорить разве что в сильно прошедшем времени.

Даже такие, в общем-то, сочуствующие «критическим» и «объективистким» традициям исследователи, вроде М.А. Васильева, признают уже, что концепция «сборного» характера возведенного Владитмиром капища «нуждается в пересмотре».

Переводя с того галантно-куртуазного жаргона, на котором эти исследователи общаются с единомышленниками,[10] на обычный человеческий язык — безнадёжно устарела и не выдерживает более никакой критики.

В 1975 году киевские археологи Я.Е. Боровскиий, П.П. Толочко и Харламов совершили удивительное открытие, благодаря которому изучение киевского капища в самом буквальном смысле обрело фундамент — раскопанный по Владимирской улице Киева под домом № 3 фундамент возведённого Владимиром святилища.

Я бы рад сказать — «к величайшему смущению скептиков», да только написать такое — значило бы попросту обмануть Вас, читатель.

Никакого — то есть совершенно! — смущения эти, скажем так, исследователи, не выказывают.

А продолжают твердить: мол, неизвестно, святилище ли это, и то ли святилище, если святилище, и в общем, дальнейшее изложение их «критики» сильно напоминало бы бессмертную репризу Романа Карцева и Петра Ильченко про кассира Сидоров «Чем докажете? Паспорт? А вдруг он краденый? Фотография? Вырвали и вклеили свою. Подпись? Поддельная».

Критика источников — вещь сугубо необходимая. Вот только между нею и паранойей (или издевательством — решайте сами, читатель, какое определение тут больше подходит) должна, по моему скромному мнению, быть какая-то грань.

А особенно забавно смотрится такая вот «критика» в устах людей, которые без малейшего сомнения воспроизводят, скажем, доводы и выводы немецких учёных-норманнистов XVIII (!) столетия и их археологические «подтверждения», вроде громовых топорков, которые, невестьпочему, принято называть «молотами Тора» и считать признаками проживания поблизости от места находки скандинавов.

И это в то время, как сами археологи-норманнисты утверждают, что топорки из Восточной Европы находят ближайшее подобие отнюдь не в Скандинавии, а на славянском Рюгене (Руяне, Буяне русского фольклора, «острове Рус» арабских авторов).

Впрочем, читатель, оставим их наедине с их загадочной логикой и вернёмся к открытию киевских археологов. Их находка обреталась в без малого двадцати метрах от стен каменного княжеского терема X века (помните — «въне двора теремьнаго»?), параллельно его стенам.

С виду это до крайности своеобразное сооружение напоминало вымощенный неровный прямоугольник, вытянутый с юга на север, метров десять длиной.

На каждом углу вымостка образовывала круглые выступы (киевские археологи отчего-то назвали их «лепестками»; лично мне остаётся лишь позавидовать их фантазии — углядеть в диковинном сооружении что-то схожее с цветком мне как-то не по силам).

«Лепестки» (примем это определение из уважения к первооткрывателям святилища) на западной стороне поменьше, на востоке — больше.

Между этими последними выступает на восток самый большой, около двух метров в диаметре, «лепесток», в середине которого сохранились остатки огромного деревянного столба, что-то около метра, восьмидесяти сантиметров толщиною.

От основной площади вымощенного прямоугольника яму из-под столба отделяет — словно бы предохраняя столб от обугливания — большая каменная плита. Рядом с загадочным сооружением находятся несколько ям — у северо-западного «лепестка» небольшая ямка неясного назначения (для возлияний?), за юго-восточным — большая и глубокая яма в три метра диаметром, наполненная углем и остатками костей домашних животных.

Там же найден топор X века — а топор был одним из символов Перуна. Наконец, двумя метрами южнее юго-западного выступа-«лепестка» обнаруживается ямка, заполненная обломками плоских кирпичей, так называемой плинфы, и щебнем. По её краям — следы двенадцати жердей.

Археологи датировали создание обнаруженного ими сооружения 971–988 годами.

Нет, я не спорю, читатель, при наличии фантазии можно подыскать этому сооружению какое-нибудь другое объяснение.

Ну, скажем, любил будущий креститель Руси посидеть летом на свежем воздухе под, скажем, деревом (остатки деревянного столба) под забором собственной резиденции и для этой цели специально велел вымостить под сенью ветвей площадку.

Сидел там в тенёчке, кушал шашлыки — следы двенадцати жердей, продолжая фантазировать, можно принять за остатки мангалов — а объедки, ленясь ходить далеко, зарывал по соседству в яму.

И в ту же яму как-то во хмелю (это ведь ему принадлежит бессмертное изречение «Руси есть веселие пити, не можем без того быти!») выкинул, не заметив, с костями, любимый боевой топор.

А можно прислушаться к наставлению мудрого английского монаха-доминиканца Уильяма Оккама, современника нашего Ивана Калиты, и не изобретать, насилуя разум и здравый смысл, сущностей сверх необходимых.

Именно так поступили открыватели фундамента загадочного сооружения, определив точную дату его создания как 980 год, а в самой находке опознав остатки возведенной Владимиром святыни Русских Богов. Именно так поступил крупнейший исследователь славянского Язычества XX века — Борис Александрович Рыбаков.

И я охотно присоединяюсь к этим учёным, и именно это — а не всеразъедающий «алкагест»[11] скепсиса — «а если нет? а чем докажете?» — и не самоуспокоенную нирвану агностиков — «нельзя сказать ничего определённого…ничего нельзя утверждать» — считаю подходом, достойным истинных учёных. Потому что я — неколебимый приверженец старомодной точки зрения на задачи учёного.

Они, по моему скромному мнению, заключаются в том, чтобы искать и находить — а не блюсти свой имидж в глазах замкнутого круга «посвящённых» коллег. Стоит только услышать, с каким невыразимым презрением радетели собственной «научной репутации» роняют в адрес покойного Аполлона Григорьевича Кузьмина — он-де «нашёл несколько Руссий по всей Европе» — а в голосе так и звучит: негодяй какой, найти чего-то там осмелился!

Не обихаживать, подкрашивая и подновляя, мумии полуистлевших фантазий заезжих шлецеров и миллеров, как все «порядочные учёные», а НАЙТИ!!! Вот этими чувствами, создается впечатление, и руководствуются иные «критики», налетая тучей на любую находку, на любое открытие, торопясь запихать науку о прошлом Руси назад — во времена аничковых, а то и глубже, в пропахшие пудрой и пылью кабинеты заезжих книжников галантного осьмнадцатого века.

Впрочем, опять же, оставим их и возвратимся к открытию киевских археологов и некоторым выводам, на которые оно сподвигло Бориса Александровича Рыбакова. Во-первых, он достаточно убедительно сопоставил остатки деревянного столба с кумиром Перуна. Выступ-«лепесток», в котором находилось основание деревянного столба, и по размерам, и по месту в композиции главенствовал над остальными.

А это соответствует положению Громовержца в летописном перечне Богов, чьи кумиры Владимир утвердил за границей своего двора, и в прежних договорах с Восточной Римской Империей, где из всех Богов перечня присутствует он один. В этом же перечне только у Громовержца особо отмечен материал кумира — дерево.

Не было бы смысла подчёркивать этот материал, если б деревянными были и остальные кумиры.

Рыбаков обращает внимание на строки Первой псковской летописи: согласно её рассказу, равноапостольный вероотступник «повеле кумиры испровреши, а другия огневи предать».

Исследователь из этого сообщения делает разумный и убедительный вывод, что наряду с кумирами из, так сказать, горючего материала (дерева), дружинникам князя-святотатца пришлось иметь дело с изваяниями, которые можно только ниспровергнуть.