Очерки по истории русской церковной смуты - Краснов-Левитин Анатолий Эммануилович

В шуме революционных бурь все это сходило с рук; однако в 1907 году, как только в стране «восстановилось спокойствие», фрондирующему епископу немедленно припомнили все его выступления. По личному повелению Николая II в 1908 году епископ Антонин был уволен на покой с пребыванием в Сергиевой Пустыни под Петербургом. О своих злоключениях он рассказывает следующее: «26 января говорит Николай Извольскому: передайте кому следует, чтобы Антонин оставил службу. Митрополит все же тормозил, сколько мог, мою отставку. Наконец, в один прекрасный день Извольский говорит митрополиту: скажите Антонину, чтоб до пятницы подал прошение, а иначе в пятницу будет уволен без прошения, потому что два члена Синода — Серафим Орловский и Гермоген Саратовский — уже знают о воле Царского Села. Пришлось подать. Был на покое до 1913 года. 22 декабря 1913 года говорит Николай Саблеру: ну, я вижу, Антонин — хороший человек, так позаботьтесь о нем, устройте на службу. Стали думать, куда меня деть — хотели в Уфу, да потом вспомнили, что Елизавета Федоровна, великая княгиня, там монастырь построила — может приехать — и нашли другую дыру, куда меня сунуть — Владикавказ. А через два года и оттуда вышибли по болезни. Уже после революции, в 1919 году, когда жил я на покое здесь, в Москве, стал я опять проситься, чтобы меня куда-нибудь послали, да мои старые товарищи по Питеру Арсений, Кирилл и Никандр мне говорят: «Эх ты, балда, да разве тебе можно предоставить какое-нибудь место!» (Известия ВЦИК, 1923, 11 августа, № 179, с. 4.)

К этому следует добавить, что Антонин был строгим монахом, вел аскетический образ жизни и отличался общедоступностью: дверь его кельи была открыта для всех в любое время дня.

История не определяется желаниями людей, но историю делают люди — и в каждом историческом деятеле отражается его эпоха. И в тех

Теперь мы будем говорить о революции…

Рассказ митрополита Нестора

Старейший русский иерарх, Высокопреосвященный митрополит Нестор поделился с нами воспоминаниями о своих встречах с епископом Антонином (Грановским). Эпизоды, которые запечатлелись в памяти владыки-митрополита, столь характерны, что мы решили поделиться ими с читателем.

«Познакомился я с епископом Антонином, — вспоминает митрополит, — еще будучи иеромонахом, когда я приехал с Камчатки в Петербург, жил в Александро-Невской Лавре; там же жил и епископ Антонин (это было еще при митрополите Антонии Вадковском — и он был викарием). Вот как-то раз заходят ко мне епископы Никандр, Кирилл и другие и говорят: «Идем, идем на именины к Антонину». Я говорю: «Да нет, это неудобно, да там одни епископы». А они мне: «Нет, нет, идемте — все очень хотят, чтоб вы были». И мы пошли, целая компания, и во главе епископ Сергий (будущий патриарх) — ему говорят: «Вы должны говорить приветственную речь». Пришли — выстроились в ряд: хозяин высоченный, на нас смотрит сверху вниз. Тогда владыка Сергий вынимает из одного кармана огурец, из другого — блюдце для огурца, кладет огурец на блюдце и говорит:

Преосвященная поэта, На-ко тебе это[4].

… И вот через несколько лет, в 1918 году, был я в Москве, на Соборе, в сане епископа Камчатского. Уже не помню как — случайно или намеренно — попал я в Богоявленский монастырь; говорят мне: здесь Антонин живет на покое. Решил я его посетить. Подхожу к келье, прочел входную молитву, как полагается, — слышу его голос: «Кто там — входи!»

Вхожу — Боже, что я увидел! Сидит на кровати больной, худой, изможденный, косматый, страшный: рубаха на нем — черная, как смола. Кругом хаос, объедки, битая посуда, черепки. «Да вот, — говорит, — болен; все меня забыли — не до меня. Как это еще вы зашли?»

«Владыко, дорогой, — я говорю, — не могу я вас так оставить, скажу про вас Святейшему патриарху, устроим вас в больницу».

Рассказал я патриарху Тихону. Он забеспокоился: «А я-то с делами упустил из вида. Спасибо, что сказали». И отсчитал довольно большую сумму керенками. «Прибавьте к своим, устройте, — говорит, — его в больницу». Нашел я больницу частную — снял для него отдельную комнату поехал на извозчике за Антонином — привез его в больницу Он — ничего тихий тогда был, никого не осуждал. Потом в больнице я его посещал он благодарил, его вымыли-вычистили.

Вдруг через некоторое время, во время заседания Собора (в Лиховом переулке), приносят мне письмо от Антонина. Благодарит меня сео дечно и пишет: «А теперь я исчезаю — и не ищите меня больше»

Я прибежал в больницу — что такое? Говорят: да, вот так- вдруг владыка оделся и ушел. И куда — неизвестно».

Революция

«Чтобы человек, обладающий талантом известного рода, приобрел благодаря ему большое влияние на ход событий, нужно соблюдение двух условий. Во-первых, его талант должен сделать его более других соответствующим нуждам данной эпохи. Во-вторых, соответствующий общественный строй не должен заграждать дороги личности, имеющей данную особенность, нужную и полезную как раз в это время», — говорит Г. В. Плеханов в одной из своих работ, посвященных философии истории (Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории. М., 1941, с. 33).

Такой эпохой для вождей обновленчества явилось время после февраля 1917 года.

Февральские дни — светлое, весеннее, незабываемое навеки время. Пало тысячелетнее здание монархии, свобода, рожденная за сто с лишним лет перед тем, при звуках «Марсельезы» во Франции, пришла «наконец на север». «Ах, свобода, свобода! даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?» — говорит у Чехова учитель Буркин, заканчивая этими словами свой рассказ о похоронах Беликова. И это имеет свой глубокий смысл: свобода и люди в футлярах — непримиримые враги; при веянии свободы лопаются все футляры — так было и в 1917 году. Синодальный футляр, в который была укутана веками Православная Церковь, превратился в труху в первые же дни революции. Растерянность, граничащая с паникой, охватила круги высшего духовенства. Отстранение двух митрополитов (московского и петербургского); водворение в Синоде опереточного В. Н. Львова в качестве обер-прокурора, роспуск Синода и назначение нового состава из совершенно случайных, никем на это (кроме Львова) не уполномоченных лиц, — все это привело в первые месяцы после февраля к фактическому параличу церковной власти. В этой обстановке разворачивается в довольно широких масштабах деятельность обновленческих лидеров. Церковная реформация после февраля шла двумя путями: первый путь — это официальная «реформация», руководимая В. Н. Львовым. Ее лидер — крупный самарский помещик, примыкавший в IV Думе к националистам (партия Столыпина), войдя перед революцией в «желтый блок», получил во Временном правительстве портфель обер-прокурора, так как в кругу своих единомышленников в Думе имел репутацию специалиста по церковным делам. Между тем быть специалистом по каким бы то ни было делам он никак не мог: человек удивительно поверхностный, ни к чему, кроме произнесения либеральных речей, не способный и комически самовлюбленный, он представлял собой совершенно карикатурную фигуру: есть что-то роковое в том, что русская церковная реформация начала с оперетки. Помимо мальчишеских скандалов с архиереями Львов решил заняться и пропагандой: под его высоким покровительством организуется «Церковно-общественный вестник», взявший своим девизом лозунг: «Свободная церковь в свободном государстве». Во главе «Вестника» стоял молодой профессор-историк Петербургской духовной академии Б. В. Титлинов. Одним из главных участников журнала был также протопресвитер Г. Шавельский. Наиболее крупной в этой всплывшей на миг группе был, несомненно, Б. В. Титлинов. Крупный эрудит в области церковной истории, человек острого, скептического ума и холодного темперамента, колкий и надменный, он представлял собой тип светского человека, случайно, помимо воли, благодаря происхождению и образованию, связанного с церковью. Европеец с головы до ног, он не переносил варварских нравов русского духовенства, из которого вышел. В качестве панацеи от всех зол он предлагал «демократические реформы», в силу которых и сам не верил. Короче говоря, в февральские дни церковь из рук чиновников вицмундирных попала в руки чиновников в пиджаках, умевших говорить громкие слова о «новой эре», но таких же холодных, ограниченных, не имевших в себе ни одной искры религиозного энтузиазма, как и их предшественники. Гораздо более жизнедеятельной и интересной была другая группа реформаторов, в центре которой находился питерский триумвират.