Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии - Герман Юриевич Каптен

письмо и великим плачем возложил к образу Богородицы… и сказал: “Смотри, Мать Слова и Бога, и Ты, Передвечный от Отца… как кичится и злобствует на избранный народ Твой сей варвар, спесивец и новый Сенихирим, будь же помощницей и поборницей рабов Твоих, и да узнают все народы силу Твоей власти”. Такое… говорил он, а потом во главе ромейского войска выступил против Тарса»[290].

Параллель этого рассказа библейскому повествованию (4 Цар. 18:13-19:37) очевидна, равно как и его итог — эмир-богохульник терпит страшное поражение и гибнет в разгар битвы. Впрочем, буквально сразу после этого рассказа венценосный автор переходит к размышлению на типичную для античной Греции, но совершенно чуждую Св. Писанию тему переменчивости военной удачи и личной зависти Немезиды к успехам людей, приведшей к поражению ромеев в следующей битве с тарсянами.

Это свидетельствует не только о наличии определенного штампа, литературной фигуры и влияния античной традиции, но и о том, что вера в злой рок оставалась распространенной даже среди многих образованных ромеев. Христианство лишь придало этой вере личностные черты божественного промысла, но не отменило ее непредсказуемый и неотвратимый характер.

Завершая рассмотрение путей сакрализации войны в IX-XI веках, следует подробно рассмотреть несколько случаев, часто описываемых исследователями как самые яркие примеры того, что и Византии были не чужды идеи священной войны и крестового похода.

Первым из них следует назвать попытку Никифора II канонизировать убитых воинов как святых мучеников, встреченную жестким отпором патриарха Полиевкта. Иоанн Зонара упоминает этот случай, когда описывает эти события в толковании на 13-е правило Василия Великого: «Как мы знаем из истории, что когда император Никифор Фока стал требовать, чтобы убиваемые на войне причислялись к мученикам, и подобно им были чтимы и прославляемы, тогдашние архиереи представляли со своей стороны, что такое чествование было бы несправедливо, и, не быв выслушаны, воспользовались, наконец, словами Василия Великого, как правилом, говоря: “Каким образом мы можем причислять к мученикам падших на войне, когда Василий Великий отлучил их на трехлетие от таинств, как имеющих нечистые руки?”»[291].

Феодор Вальсамон, описывая этот же случай, делает интересное добавление: «Когда же, по царскому приказанию, предстали пред собором различные священники, а также и некоторые епископы, и признались, что они участвовали в битве с неприятелями и убили многих из них, то божественный и священный собор, следуя настоящему правилу и 43-му того же святого и другим божественным постановлениям, хотел, чтобы они более не священнодействовали; но большинство и особенно те, которые были более воинственны, настояли на том, что они даже достойны наград»[292].

Упоминание Вальсамона чрезвычайно важно, оно показывает, что на практике отступления от канонического запрета клирикам участвовать в войнах были. Тем не менее это никогда не становилось нормой, а осознавалось как преступление. Что же касается попыток канонизации убитых воинов, то подобные инициативы впоследствии не предпринимались.

Однако такой момент очень хорошо характеризует самого Никифора II Фоку, который и на поле брани часто поступал в стиле будущих крестоносцев. Самым известным примером этого может послужить завоевание стратегически важного острова Крит, предпринятое после нескольких серьезных неудач.

Продолжатель Феофана отмечает, что в качестве окончательно убедившей императора причины похода были поставлены многочисленные бедствия единоверцев: «Мы все знаем, государь, какие беды причинили нам, ромеям, враги Христа. Вспомним убийства, насилия над девами, разрушение церквей, опустошение прибрежных фем. Сразимся за христиан и единоплеменников, не побоимся ни долгого пути, ни морской пучины, ни изменчивости победы, ни немощи молвы»[293].

Так же и сам полководец, подбадривая своих воинов во время тяжелой зимовки 960—961 годов, говорил, что они сражаются, чтобы отомстить за оскорбление Бога, и советует им вооружиться верой. Бог же, видя их ревность, Сам погубит их врагов и Своих хулителей[294].

В другой раз перед сражением он, по сообщению Льва Диакона, заявил: «Я думаю, что никто из вас не забудет жестокости и зверства потомков рабыни, агарян… не забудет и то, как они нападали и уводили в рабство людей и как гибельно отразилось это на ромеях. Разве не превратилось в пустыню почти все морское побережье из-за их разбоя? Не из-за их ли набегов опустела большая часть островов? Вот почему провидение не позволило этим лжецам, этим ненасытным зверям… истребить до конца христианский народ… Мы едва успели завершить плавание и выйти на остров, нас еще мутило от путешествия по морю, а мы уже с помощью Всемогущего обрекли большинство варваров мечу, остальных же без труда заперли в городе»[295].

Примечательно, что сближая описание военных действий с традицией справедливой войны, хронист отмечает: «Те, кто уцелел, избежав гибели в сражении, побросали оружие и стали молить о пощаде. Увидя это, стратиг… стал сдерживать ожесточение воинов, убеждая их не убивать людей, бросающих оружие, не поступать безжалостно и свирепо с безоружными и беззащитными. Бесчеловечно, увещевал он, губить и уничтожать как врагов сдавшихся и покорившихся. Этими словами полководец с трудом остановил кровожадный порыв своего войска»[296].

В данном случае Лев Диакон несколько «поправляет» военные реалии, ведь взятие Хандака (7 марта 961 года), о котором идет речь, как раз отметилось массовыми проявлениями жестокости со стороны византийских воинов, превративших конец сражения в настоящее избиение врагов без всякого разбора.

Военные действия против захвативших Крит мусульман оправдывались этим автором и как восстановление справедливости, и как борьба с нечестивыми неверными. Причем первый мотив, в отличие от эпохи Юстиниана, заметно уступает второму и является как бы его частью.

Вообще, личность Никифора II была в высшей степени интересна и современникам, и потомкам. Можно без преувеличения сказать, что под сильным влиянием его личности оказались многие, в том числе и историографы Иоанн Геометр и Лев Диакон. Михаил Пселл почти век спустя посвящает часть «Краткой истории» заговору против Фоки.

Неудивительно, что его образ императора, воина и аскета стал предметом восхищения многих ромеев и послужил поводом к канонизации. В современных русских месяцесловах его имя отсутствует, в греческой традиции день его памяти отмечается 11/24 декабря, и существует служба в его честь[297]. По мысли Л. Пети, она была составлена современником императора и, возможно, Феодором Диаконом, автором еще одного восторженного описания завоевания Крита. А.П. Каждан считает это предположение всего лишь гипотезой[298], А.А. Дмитриевский же полагает, что ее составителем был некий ученый монах Афона, принадлежавший к братии Великой Лавры преп. Афанасия Афонского.

Впрочем, эти моменты не помешали его племяннику Иоанну Цимисхию устроить заговор, свергнуть и убить Никифора. Даже восхищавшиеся его полководческими талантами были недовольны повышением налогов и