Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон

они заполняли. Вскоре экзотический бог снискал расположение высших чиновников и самого самодержца. В конце II в. н.э. Коммод принял посвящение в эти мистерии, и это обращение наделало много шуму. Через сто лет могущество Митры стало таким, что в какой-то момент показалось, что он почти затмил своих восточных и западных соперников и единолично царит над римским миром. В 307 г. н.э. Диоклетиан, Галерий и Лициний, которых свела вместе торжественная встреча в Карнунте на Дунае, освятили там святилище Митры, «покровителя их империи» (fautori imperii sui){316}.

Каковы были мотивы этого всеобщего увлечения, приведшего к алтарям варварского бога как темных плебеев, так и сильных мира сего? В прошлом мы уже попытались ответить на этот вопрос, обрисовав то, что можно узнать о мистериях Митры. Совесть не позволит нам повторять здесь то, о чем каждый может прочесть, если это его заинтересует, в толстой и даже тонкой книге{317}. Но в настоящих очерках мы должны взглянуть на эту проблему с другой точки зрения. Персидский культ пришел в Рим последним из всех. Какой новый принцип он с собой принес? Каким своеобразным качествам он обязан был своим превосходством? Что выделило его среди соперничающих верований самого разного происхождения, оспаривавших в то время власть над миром?

У него не было свойственных лишь ему учений о природе небесных богов, которые составляли бы его особое достоинство. Без сомнения, из всех языческих религий парсизм ближе всего подходит к монотеизму: его Ахура Мазда поставлен намного выше всех прочих небесных духов. Но митраизм не разделял учения Зороастра. От Ирана он взял главным образом мифы и обряды; его теология, вся пронизанная халдейской ученостью, должно быть, не слишком заметно отличалась от построений сирийских жрецов. Он помещал на вершину божественной иерархии и рассматривал как первопричину абстракцию, обожествленное Время, авестийского Зерван Акарана, который, управляя обращением звезд, являлся безраздельным властителем всех вещей. Ахура Мазда, царствующий на небесах, стал, как мы видели, эквивалентом Ва'alsamîn’a, и еще до магов семиты ввели на Западе почитание Солнца, источника всякой энергии и всякого света. Вавилонская астролатрия и астрология порождали теории, которые проповедовались как в святилищах Митры, так и в семитских храмах, чем и объясняется тесная близость этих двух культов. И вовсе не эта полурелигиозная, полунаучная система является специфически иранской и оригинальной чертой первого из них.

Но и не своим богослужением персидские мистерии завоевывали массы. Их тайные церемонии, совершаемые в горных пещерах или, по крайней мере, во мраке подземных крипт, безусловно, были призваны пробуждать священный трепет. Участие в этих богослужебных трапезах приносило утешение и моральный стимул; во время них происходило своеобразное крещение, дававшее, как считалось, освобождение от грехов и спокойствие совести. Однако эти священные пиры и очистительные омовения, совершаемые с теми же самыми духовными устремлениями, встречаются и во всех остальных восточных культах, а яркий и великолепный ритуал египетского жречества, конечно, производил гораздо более сильное впечатление, чем обряды магов. Мифическая драма, разыгрываемая в пещерах персидского бога, в развязке которой происходило умерщвление быка, рассматриваемая как акт творения и обновления этого мира, выглядела более банальной и менее трагичной, чем страдания и ликование Исиды, ищущей расчлененное тело своего супруга и возвращающей его к жизни, или чем жалобы и торжество Кибелы, оплакивающей и воскрешающей своего возлюбленного Аттиса.

Но Персия ввела в религию фундаментальный принцип — дуализм. Именно он выделил митраизм из числа всех прочих сект и лег в основу его догматики и морали, придав им суровость и твердость, неизвестные до той поры римскому язычеству. Он взглянул на Вселенную с дотоле неведомой точки зрения и тем самым определил новую цель существования.

Без сомнения, в греческой философии дуализм, понимаемый как противостояние духа и материи, разума и чувств, появился задолго до того{318}, став одной из основополагающих идей неопифагореизма и учения Филона. Но учение магов отличалось тем, что обожествляло злое начало, противопоставляя его верховному богу как соперника и утверждая, что почести следует воздавать обоим. Эта система, предлагавшая простое, на первый взгляд, решение проблемы существования зла, подводного камня многих теологий, соблазняла просвещенные умы и захватывала массы, находившие в ней объяснение своим страданиям. В самый момент распространения митраистских мистерий о ней благожелательно отзывается Плутарх, выражая намерение ее принять{319}, и с этой эпохи в литературе появляются «антибоги» (αντίθεοι){320}, демоны, которые под предводительством Власти тьмы{321}, борются против небесных духов, посланников, или «ангелов»{322} божества. Так воевали с язатами Ормузда и дэвы Ахримана.

Любопытный отрывок из Порфирия{323} поясняет нам, каким образом уже первые неоплатоники ввели в свою систему персидскую демонологию. Помимо верховного Существа, бестелесного и невидимого, помимо Звезд и Планет, существуют бесчисленные демоны{324}; некоторые из них получили собственное имя — это были боги наций и городов — остальные образуют безымянную массу. Они подразделяются на две группы: одни являются добрыми гениями; растениям и животным они сообщают плодовитость, природе — спокойствие, человеку — знание. Они служат посредниками между божествами и верующими, доставляя приношения и молитвы на небо, а оттуда — предзнаменования и предостережения. Другие же, напротив, представляют собой порочных духов, обитающих в прилегающих к земле пространствах, и нет такого зла, которого бы они не постарались причинить{325}. Будучи одновременно жестокими и коварными, горячими и летучими, они вызывают все бедствия, которые довлеют над миром — чуму, голод, бури и землетрясения. Они зажигают в сердце человека пагубные страсти и беззаконные желания, учиняют войны и мятежи. Искусные в обмане, они любят ложь и клевету; содействуют бредовым видениям и мистификациям чародеев{326}, питаются кровавыми жертвами, которые колдуны приносят им, а главное, тому, кто ими руководит.

В мистериях Митры, несомненно, проповедовались доктрины, очень близкие к этим, и воздавались почести Ахриману (Arimanius), владыке мрачного подземного царства, господину духов ада{327}. На Востоке этот культ сохранился до наших дней у йезидов, или поклонников дьявола.

В своем трактате против магов Феодор Мопсуестийский, говоря об Ахримане, называет его Сатаной (Σατανάς). И правда, между этими двумя персонажами существует сходство, на первый взгляд, поразительное. И тот и другой стоят во главе многочисленной армии демонов; каждый из них является духом заблуждения и обмана, правителем тьмы, соблазнителем и развратителем. Портреты этих двойников почти одинаковы, и фактически под разными именами скрывается одна и та же персона. Принято считать, что вместе с частью его дуализма иудаизм позаимствовал у маздеизма представление об антагонисте Бога{328}. Стало быть, близость унаследованного христианством еврейского учения с доктринами мистерий Митры совершенно