История религий. Том 1 - Крывелев Иосиф Аронович

Прислужничество авиньонских пап французским королям нашло яркое выражение в той расправе, которая была ими учинена над орденом тамплиеров49.

Во время Столетней войны между Англией и Францией (1337–1453) папа Григорий XI (1370–1378) использовал подходящий момент, когда французский король находился в затруднении, и в 1377 г. вернул папский престол из Авиньона в Рим. Но теперь уже церковь не была серьезным конкурентом светской власти. Главной причиной изменения в соотношении сил явились социально-экономические и политические процессы, связанные с развитием капитализма и буржуазных отношений, с разложением феодализма, с централизацией государственной власти и возникновением абсолютных монархий.

СХОЛАСТИКА И МИСТИКА. ВЕРА БОГОСЛОВСКАЯ И НАРОДНАЯ

Догматика христианства и его католической разновидности не претерпела в рассматриваемый период серьезных изменений. Тем не менее деятельность богословов вызывала немалые волнения, выражавшиеся в дискуссиях и спорах, в возникновении разных школ и группировок, нередко ведших между собой ожесточенную борьбу. Арбитром в спорах такого рода выступала церковь, но ей не всегда удавалось добиваться того, чтобы спорящие стороны приняли ее решение.

Стремясь сохранить свое монопольное положение в вопросах идеологии и вообще духовной культуры, католическая церковь была вынуждена предоставлять известный простор развитию богословско-философской теории, в противном случае этот процесс, стимулируемый развитием производительных сил и культуры в целом, складывавшимися социально-экономическими и политическими отношениями и ходом классовой борьбы, вышел бы из-под контроля церкви. В дальнейшем оно так и произошло, но церковь сопротивлялась этой неизбежности всеми силами, имевшимися в ее распоряжении, в частности тем, что сама культивировала и поощряла богословские «исследования», держа, таким образом, в своих руках и эту сторону развития общественной мысли.

Необходимость для церкви культивировать философско-богословские «исследования» влекла за собой, однако, неизбежные трудности и противоречия, подтачивавшие ее могущество. Богословие, будучи по своему содержанию лженаукой, вынуждено все же пользоваться методами логического мышления, каковые мстят ему тем, что наталкивают мысль на противоречия, несуразности, софизмы и прямые бессмыслицы в догматической системе религии. В средневековом христианском богословии это особенно сказывалось, поскольку оно ориентировалось на философию.

Связь между философией и богословием выражалась для средневековья в том, что философия была поставлена в положение служанки по отношению к богословию и к церкви. Философская мысль не укладывалась в прокрустово ложе догматики и то и дело взрывала отдельные элементы ее системы, ставя под удар всю конструкцию христианского вероучения.

Важное место в средневековом богословии занимал вопрос о соотношении авторитета и разума в вере христианина. Впервые он был поставлен довольно резко в сочинениях Иоанна Скота Эриугены (ок. 810— ок. 877) 50, который стоял на той позиции, что хотя следует подходить к писаниям авторитетов с высоким почтением и даже благоговением, но рассматривать их мнения надо в свете разума. Этот взгляд вызвал такое негодование у ортодоксально мыслящих христиан, что, по преданию, Эриугена был убит собственными слушателями. Церковь тоже высказалась против построений Эриугены; его книга «О разделении природы» была дважды осуждена церковными соборами — в 1050 и 1225 гг.51

В дальнейшем проблема приобрела форму генеральной контраверзы между рационализмом (схоластикой) и мистицизмом. Наиболее ярко выраженными представителями двух лагерей в данном вопросе были в Европе, с одной стороны, Пьер Абеляр (1079–1142), с другой — Ансельм Кентерберийский (1033–1109) и Бернард Клервоский (1091–1153). Такое же разделение имело место и в византийском богословии, где рационалистическую концепцию выражал Георгий Гемист Плифон (ок. 1355–1452), а мистическую отстаивали Симеон Новый Богослов (949—1022) и Григорий Палама (1295/96—1359) 52. Содержание всего спора формулируется противопоставлением установок Абеляра и Ансельма: первый утверждал, что «мы познаем для того, чтобы веровать»; второй, наоборот, настаивал на том, что условием познания является вера.

Цель и при том и при другом решении остается одинаковой — укрепление веры. Но путь, предлагавшийся Абеляром, создавал опасность того, что в процессе осуществления этой цели разум может не только отклониться от нее, но и прийти к выводам, разрушающим санкционируемое церковью вероучение. В своих сочинениях Абеляр продемонстрировал всю реальность опасности. Показательна в этом плане его работа «Да и нет» (Sic et non) 53. В ней собрано 159 каверзных вопросов христианской догматики, на которые тут же даны ответы, заимствованные из наиболее авторитетных, церковных писаний; на каждый из вопросов оказывался в распоряжении богослова и утвердительный и отрицательный ответ. Хотя тут же Абеляр выражал благочестивую надежду на то, что истинное решение поставленных им вопросов доступно церкви и инспирирующему ее Святому духу, впечатление от противоречивости и по существу произвольности решения важных вероисповедных проблем было слишком сильным и в качестве дополнения к оценке других еретических взглядов Абеляра достаточным для того, чтобы навлечь на него церковное преследование.

Ярким показателем того, к каким затруднениям приводила богословскую мысль ставка на логическое мышление, является пользовавшаяся большим распространением в средние века книга «Сентенции» Петра Ломбардского (нач. XII в. — 1164) 54. Он пытался, используя средства логического мышления, осветить такие, например, вопросы: мог ли бог сотворить вещи лучше, чем он их сотворил? Как можно согласовать божественное предвидение со свободным творением мира — если бог всегда заранее знал, что он создаст мир, то ему уж пришлось его создавать и, значит, творение не было свободным актом? Где находился бог до сотворения мира — ведь небо было тоже лишь тогда сотворено? Почему именно Сын божий воплотился в человеческом образе, а не бог-Отец и не бог-Дух? Наряду с этими достаточно серьезными вопросами Петр Ломбардский мудрствовал и над такими: каким способом демоны проникают в людей? Какого роста был Адам в момент его сотворения? Почему бог воспользовался именно ребром Адама для сотворения Евы, а не другой частью тела? Можно было бы в ответах на поставленные вопросы ограничиваться приведением соответствующих «авторитетных» цитат, но, во-первых, такие ответы оказывались противоречивыми, а во-вторых, нельзя было не делать уступок стремлению к осмыслению религиозных «истин» при помощи логического мышления. А христианская догма терпела от этого немалый ущерб.

Какие неразрешимые трудности ставил богословский рационализм перед церковной ортодоксией, показывает борьба между номинализмом и реализмом как важнейшими философскими направлениями средневековья. Вопрос касался существа общих понятий («универсалий»): соответствуют ли им объективно существующие реальности, или они суть только слова, имена («nomina»). Приверженцы первой позиции именовались реалистами, второй — номиналистами.

Если бы эта проблема оставалась в рамках чистой философии, то она не могла бы вызвать такой острой борьбы, которая кипела вокруг нее в течение столетий. Но философское решение вопроса должно было давать материал для обоснования истин веры; в данном случае оно прилагалось к догмату святой Троицы. Если существуют лишь единичные вещи, а их совокупность может быть лишь «звуком», то Троица оказывается простым соединением трех богов. Руководствуясь такой логикой, можно было без особого труда обвинить богослова-номиналиста Иоанна Росцелина в тритеизме (троебожии), в каковой злостной ереси он и был изобличен и осужден на церковном соборе 1092 г. в Суассоне 55.

Реализм (Вильгельм из Шампо, Ансельм Кентерберийский), при всех благих намерениях его приверженцев, тоже некоторыми своими аспектами приводил на стезю ереси. Рассматривая Троицу лишь как нечто общее и отрицая реальность каждой из ее ипостасей, следовало трактовать, например, страдания Иисуса на кресте как переживания всей Троицы, что означало ересь патрипасианства, давно осужденную церковью. Из двух зол приходилось выбирать меньшее; все это свидетельствовало о той опасности для христианского благочестия, с которой связана работа разума.