Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон

организованных фондом Микониса. А несколькими месяцами позже «Хибер-Траст» предложил нам более подробно изложить в Оксфорде некоторые положения, которых мы коснулись в Париже. В данной книге мы объединили основные тезисы лекций из этих двух циклов, добавив к ним лишь краткую библиографию и примечания, рассчитанные на ученых, которые, возможно, пожелают проверить наши утверждения[1]. Форма изложения почти не подверглась изменению; однако мы надеемся, что эти страницы, предложенные на суд читателям, найдут понимание, и те, кому адресованы эти очерки, не сочтут их общий заголовок чересчур амбициозным. Распространение восточных культов, наряду с развитием неоплатонизма, представляет собой явление первостепенной важности в истории нравственности языческой империи. Мы желали бы, чтобы данная работа, небольшая для столь грандиозной темы, помогла читателю хотя бы мельком увидеть эту истину и он воспринял бы предлагаемые его вниманию очерки с таким же благожелательным интересом, какой мы наблюдали у наших слушателей в Париже и Оксфорде.

Читателю не следует забывать, что многие главы были задуманы и составлены для лекций. В них мы не собирались с бухгалтерской точностью учитывать все, чем обогатил Восток латинское язычество и что получил взамен. Некоторые хорошо известные факты были сознательно оставлены в тени с целью уделить больше внимания другим, возможно менее знакомым. Мы допустили в отношении своей темы вольности, недопустимые в дидактическом трактате, но которые, надеюсь, никто не поставит нам в вину.

Скорее нас могут упрекнуть за одно, по-видимому, существенное упущение. Мы рассматривали исключительно внутреннее развитие язычества в римском обществе, а его отношения с христианством затрагивали лишь мимоходом и косвенно. Однако этот вопрос уже давно стоит на повестке дня и занимает не только одних ученых, нередко становясь темой блестящих лекций, — вслед за научными монографиями ему уделяют внимание самые популярные учебники[2]. Мы не хотим недооценивать ни занимательности, ни серьезности этой полемики, и мы пренебрегли ею вовсе не потому, что она кажется нам недостойной внимания. Богословы, вследствие своей веры и образования, долгое время предпочитали изучать скорее непрерывность иудейской традиции, чем те препятствия, которые вставали на ее пути; однако реакция на подобную тенденцию не заставила себя ждать, и сегодня прилагаются большие усилия в направлении того, чтобы доказать, что Церковь немало позаимствовала из концепций и ритуальных церемоний языческих мистерий. Однако, при всем почтении к элевсинским ритуалам, когда речь идет о мистериях, следует иметь в виду скорее эллинистическую Азию, чем собственно Грецию. Ибо поначалу первые христианские общины образовывались, формировались и развивались в среде жителей Востока — семитов, фригийцев, египтян. К тому же религии этих народов были гораздо более развитыми, богатыми с точки зрения идей и чувства, более содержательными и берущими задушу, чем греко-латинский антропоморфизм. Их богослужение повсюду опиралось на общепринятые представления о катарсисе, которые проецировались на определенные действия, рассматриваемые как очистительные, и были почти идентичными у разных сект. Новая вера перелила свое откровение в формы, освященные предшествовавшими культами, ведь только они были доступны пониманию для того мира, где она возникла. Приблизительно такова точка зрения, которую в последнее время предпочитали историки.

Однако при всей значимости этой серьезной проблемы мы не можем и помыслить о том, чтобы коснуться ее, пусть даже мимоходом, в очерках о римском язычестве. Наша тема ограничивается гораздо более скромными рамками латинского мира, и это полностью меняет спектр рассмотрения. Христианство распространилось здесь лишь после того, как вышло из зачаточного состояния и по-настоящему оформилось. Кроме того, как и восточные мистерии, оно долгое время оставалось там религией меньшинства, в основном иноплеменного. Существовали ли какие-то связи между этими соперничающими сектами? Молчание церковных писателей — недостаточное основание для того, чтобы отрицать данный факт: непросто признать заимствование идей у своих противников, так как это означало бы согласие с тем, что идеи, которые они отстаивают, обладают некоторой ценностью. Однако я полагаю, что этому не следует придавать большое значения. Да, безусловно, некоторые церковные обряды и праздники могли брать за образец соответствующие языческие традиции: так, в IV в. Рождество было перенесено на 25 декабря, потому что именно в этот день отмечалось Рождение Солнца (Natalis Invicti —Рождение Непобедимого), которое каждый год в день зимнего солнцестояния знаменует начало новой жизни[3]. В почитании местных святых могли увековечиться наряду с другими политеистическими практиками отдельные пережитки культов Исиды или Кибелы. Но, с другой стороны, как только христианство обрело нравственный авторитет в мире, оно стало оказывать влияние даже на своих противников. Фригийские жрецы Великой Матери прямо противопоставили христианской Пасхе свое празднование весеннего равноденствия и приписали крови, пролитой при жертвоприношении тельца, такую же искупительную силу, как у Крови Божественного Агнца[4]. Именно здесь кроется целый ряд чрезвычайно сложных проблем хронологии и влияния — разрешить их все разом было бы безрассудно. В каждом конкретном случае, безусловно, потребуется свой особый подход, и я уверен, что многие вопросы так навсегда и останутся без ответа. Можно говорить о «вечернях Исиды» или о «тайной вечере Митры и его последователей», но лишь в том смысле, в каком мы употребляем словосочетание «вассальные князья империи» или «социализм Диоклетиана». Это всего лишь стилистический прием, призванный сделать сопоставление убедительным, проведя живую и понятную параллель. Слово не является доказательством, и не стоит торопиться, опираясь на аналогию, делать вывод о существенном влиянии. Заключения на основании предрассудка всегда оказываются самым серьезным препятствием, которое мешает правильному осмыслению прошлого. Некоторые современные писатели, подобно ранним Отцам Церкви, видят в чертах сходства между мистериями и церковными обрядами кощунственную пародию, вдохновленную отцом лжи. Другие историки, по-видимому, готовы поддержать притязания восточных жрецов, которые требовали для своих культов первенствующего статуса в Риме и видели в христианских обрядах заимствование из своих древних ритуалов. Думаю, что глубоко заблуждаются и те и другие. Аналогии не обязательно означают имитацию, а сходство идей или практик, помимо плагиата, часто объясняется общностью происхождения.

Поясню эту мысль одним примером. Приверженцы Митры сравнивали следование своей религии с военной службой. Поступив на нее, неофит принимал присягу (sacramentum), напоминающую ту клятву, которую приносили новобранцы в армии, и, несомненно, точно также на его тело раскаленным железом ставился несмываемый знак. Третьей в мистической иерархии была степень воина (miles), и в дальнейшем посвященный вступал в святое воинство непобедимого бога и под его командованием сражался против сил зла. Все эти идеи и обряды настолько хорошо согласуются с тем, что мы называем маздеистским дуализмом, в рамках которого вся жизнь осознается как борьба со злыми духами, и настолько неотделимы от самой истории митраизма, всегда представлявшего собой прежде всего религию солдат, что они, несомненно,