День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия - Николас Томас Райт

Ознакомительный фрагмент

«божественный» Иисус был свободен от мук. Трудно понять, имеет ли это смысл. Эти вопросы ярко показывают одну устойчивую закономерность: что бы мы ни сказали о смысле креста, это рано или поздно приведет нас к обсуждению Троицы и воплощению в вопросах о том, кто же есть Бог и кто же был и есть Иисус.

Я уже говорил о том, как пытались выразить смысл креста авторы гимнов в западных церквах; по крайней мере один современный автор примечательным образом выразил упомянутые выше новые акценты:

И когда железный посох скорби

Разбивает сердца людей,

Тогда они видят ту же боль

Глубоко в сердце Бога[9].

Быть может, все тут зависит от того, как мы понимаем «любовь», в частности любовь Бога. Но чтобы углубиться в это, нам надо вспомнить об одном важнейшем факте: о том, что в Новом Завете мы находим на удивление разные представления о кресте. Что бы случилось, если бы мы откинули идею о душах, попадающих на небеса, а вместо этого сделали бы своей отправной точкой эсхатологию Послания к Ефесянам 1:10, где говорится о замысле Бога соединить все небесное и земное в Мессии? Если бы вместо бесплотного «рая» мы поставили бы в центр библейскую картину «нового неба и новой земли», это обновление и слияние двух сфер творения, которое произошло в Иисусе и через него? Если бы мы думали не только о том, как попасть на небеса, но и (вместе с такими богословами, как Жан Кальвин) о библейском призвании стать «царственным священством»? Что бы случилось, если бы мы задумались о «крестообразных» последствиях уникальной смерти Иисуса (о чем ясно говорит Новый Завет)? Как бы это изменило наши представления о спасении – включая его философский и политический аспекты? Как, иными словами, крест вписывается в более широкое библейское повествование о новом творении? Что бы случилось, если бы мы увидели в воскресении (как Иисуса, так и нашем) не просто счастливое дополнение к завершенной в остальном картине спасения, но самую существенную ее часть?

3. Крест в I веке

Чтобы понять любое событие в истории, необходимо поместить его в контекст именно этой истории, а не довольствоваться тем, что об этом событии говорили последующие поколения. Это в полной мере относится и к распятию Иисуса: если мы не окружим это событие реалиями и идеями I века, мы не сможем понять его первоначальный смысл.

Существует три совершенно разных контекста, в котором распятие обретает свой смысл – или, быть может, нам надо сказать «свои смыслы», потому что, как мы увидим, каждый контекст предполагает свою точку зрения и в каждом из них есть свои вариации. Позже я покажу, что среди последователей Иисуса быстро возникло сложное, но цельное понимание смысла креста. Однако мы не можем и не должны сразу начинать с него; прежде чем мы подойдем к его сути, нам надо пройти долгий путь.

С исторической точки зрения самым широким смысловым контекстом тут является греко-римский мир поздней Античности – тот мир, в котором (по словам евангелиста Луки) Иосиф с Марией, повинуясь указу кесаря Августа, отправляются в Вифлеем, и где преемник Августа Тиберий поставил Понтия Пилата править Иудеей. Именно римские воины пригвоздили Иисуса ко кресту. На что был похож тот мир? Как это поможет нам понять смысл того распятия?

* * *

Первая и величайшая греческая эпическая поэма начинается со слова «гнев»: Mēnin aeide, thea, Pēlēiadeō Achilēos — «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына». Слово mēnis из первой строки «Илиады» Гомера позже использовалось часто; оно могло обозначать и человеческий гнев, как здесь, и гнев богов – мрачный гнев, мстительный гнев, гнев, порою укрощаемый с помощью жертвоприношения, а порою, как и в случае Ахилла, просто затмеваемый более сильным гневом по иному поводу. Вся «Илиада» говорит о гневе: греки гневаются на Париса, похитившего Елену, что порождает месть и вражду, как благородную, так и мелочную, между греками и троянцами – а также между богами и богинями, которые смотрят на это представление с Олимпа и временами спускаются, чтобы поддержать одну из противоборствующих сторон. Давнишняя зависть, старинная вражда, обида, которую легко возбудить, но куда труднее предотвратить – вот постоянная тема этой первой в мире великой поэмы. Если требовалось спасение, то это означало избавление именно от чего-то подобного. Ничего не изменилось и несколько веков спустя, когда из еврейского мира в мир языческий пришла весть об ином господине, иной империи, ином спасении – и, возможно, также об ином гневе.

Если мы обратимся к римскому аналогу Гомера, мы увидим удивительную параллель. Великая эпическая поэма Вергилия «Энеида» начинается не с гнева, но с войны: Arma virumque cano – «Битвы и мужа пою». Вергилий мог также писать прекрасные пасторали, как и у Гомера, мы увидим множество богатых образов из жизни природы. Но не случайно величайшие и самые известные поэмы древнего языческого мира начинаются со слов «гнев» и «битвы». Это было знакомо всем, хотя и не всем нравилось: война и насилие, за которыми стояла тлеющая или пылающая ярость людей и богов. Гнев и битвы! Если сами боги полны гнева и призывают к насилию, какой может быть выход из этого положения? И – придется уже сейчас сказать об этом – разве не этот же самый мир гнева и битв и его очевидные отражения в различных теориях или моделях искупления вызывает такую отрицательную реакцию у многих современных богословов и широкой публики?

Люди, знакомые с Новым Заветом, захотят уточнить, что здесь речь идет о гневе и битве иного рода и, разумеется, о совсем ином ви́дении Бога и спасения. Да, это правда. Но ведь Иисус был распят именно в греко-римском мире, и именно в этом мире исходно еврейская весть об Иисусе получила широкое распространение и, вероятно, обрела свою начальную форму.

Гнев и война – вот объяснение тому, почему люди были готовы с такой жестокостью кого-то казнить. Необходимо кратко рассказать читателю о том, как людей распинали, – без понимания того, как происходило это событие и что оно в себя включало, мы не можем думать о его смысле.

Вероятно, кто-то из читателей этой книги видел на экране сцены этой жестокой казни I века. Но даже тот, кто смотрел «Страсти Христовы» Мела Гибсона, мог не заметить, насколько ужасна эта беспричинная жестокость, или мог, сосредоточив все внимание на физической боли, упустить суть дела: что