Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

жить. Он даже не считает труд частью своей жизни; напротив, трудиться значит для него жертвовать своей жизнью. Труд – это товар, проданный им другому. Поэтому и продукт его деятельности не составляет цели его деятельности. Для себя самого рабочий производит не шелк, который он ткет, не золото, которое он извлекает из шахты, не дворец, который он строит. Для себя самого он производит заработную плату, а шелк, золото, дворец превращаются для него в определенное количество жизненных средств, быть может в хлопчатобумажную куртку, в медную монету, в жилье где-нибудь в подвале. И может ли рабочий, который 12 часов в сутки ткет, прядет, сверлит, точит, строит, копает, дробит камни, переносит тяжести и так далее, – может ли он считать это двенадцатичасовое ткачество, прядение, сверление, токарную, строительную работу, копание, дробление камней проявлением своей жизни, своей жизнью? Наоборот. Жизнь для него начинается тогда, когда эта деятельность прекращается, – за обеденным столом, у трактирной стойки, в постели[385].

Капитализм коренным образом изменил характер труда, сделав его товаром, безразличным коэффициентом пересчета для всех товаров. Поскольку «все товары суть лишь определенные количества застывшего рабочего времени»[386], количество труда определяет стоимость товара, а не его качество. «Меновая стоимость товара существует как материализация одного и того же однородного рабочего времени»[387]. Маркс читал Адама Смита: труд – это время жизни, которое рабочий вынужден продавать, потому что у него больше ничего нет.

Учитывая условия работы на фабриках, назвать труд самореализацией было бы издевательством. Паровая машина сделала промышленную революцию возможной, но ее цена была высока. Старый европейский нарратив о том, что машина освобождается от роли слуги и восстает против своего создателя, в некотором смысле стал реальностью. На заводах машины действительно взяли верх, они властвовали над телами рабочих, контролировали их движения, распоряжались их временем и формировали их мышление.

Рабочий день по 14 часов и более был нормой, детский труд считался само собой разумеющимся. Рабочие подрывали свое здоровье за очень короткое время. Тем не менее они едва могли прокормить себя своим трудом. Традиционные ремесленные структуры были разрушены производством дешевых товаров массового спроса, что приводило людей в большие города и способствовало снижению заработной платы. Повсюду царила неизмеримая бедность, о чем ярко свидетельствует описание Бетнал-Грина, рабочего поселка в восточной части Лондона, составленное одним священником в 1840 году:

Здесь имеется 1400 домов, в которых живет 2795 семейств, около 12 тысяч человек. Пространство, на котором размещается это многочисленное население, имеет в общей сложности меньше 400 ярдов (1200 футов) в квадрате, и при такой тесноте нередко муж, жена, четверо-пятеро детей, а иногда и бабушка и дедушка ютятся в одной-единственной комнате в 10–12 футов в квадрате и здесь работают, едят и спят. Я думаю, что, пока епископ Лондонский не обратил внимание общества на этот до крайности бедный приход, о нем здесь, в западной части города, знали не больше, чем о дикарях Австралии и Южной Океании. Стоит только увидеть собственными глазами страдания этих несчастных, посмотреть, как они скудно питаются, как они надломлены болезнью и безработицей, и перед нами раскроется такая бездна беспомощности и нужды, что нация, подобная нашей, должна была бы устыдиться одной ее возможности[388].

Но даже тем, у кого была работа, жилось не лучше. Шум, грязь и жара в заводских цехах были просто невыносимы. Чтобы машины работали без перерыва, рабочие должны были приходить на смену строго в положенное время и весь день безостановочно повторять одни и те же ручные операции.

Отношения между человеком и машиной кардинально изменились. Благодаря, казалось бы, неисчерпаемым запасам энергии машины освободились от роли простого вспомогательного средства. С этого момента машины диктовали условия жизни людям, низведя их до уровня своего собственного продолжения. Людям разрешалось выполнять только те операции, которые машины (пока) не могли производить или которые они не могли делать дешево. По сути, рабочие отождествлялись со своими мускулами: их рабочую силу можно нещадно эксплуатировать. Машина и мышцы составляли наименьшую единицу промышленной революции, остальное тело стало фабрикой для поддержания мышц и воспроизводства мускульной силы. В конце XVIII века Лазар Карно, отец Сади Карно, определял машину как промежуточное звено, которое опосредует движения живых тел[389]. Теперь благодаря индустриализации человеческая мышца опосредует движения машин и в то же время обеспечивает необходимую для этого энергию.

В противовес этому низведению человека до уровня машины в 1848 году в Ливерпуле появился пламенный призыв к улучшению унизительного положения рабочих путем революции – «Коммунистический манифест» Карла Маркса и Фридриха Энгельса. То, что рабочий превратился в резервуар потенциальной энергии, в часть машины, утверждалось в «Манифесте», неестественно: это скандал, имя которому – отчуждение.

Вследствие возрастающего применения машин и разделения труда, труд пролетариев утратил всякий самостоятельный характер, а вместе с тем и всякую привлекательность для рабочего. Рабочий становится простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы. Издержки на рабочего сводятся поэтому почти исключительно к жизненным средствам, необходимым для его содержания и продолжения его рода. Но цена всякого товара, а следовательно и труда, равна издержкам его производства. Поэтому в той же самой мере, в какой растет непривлекательность труда, уменьшается заработная плата. Больше того: в той же мере, в какой возрастает применение машин и разделение труда, возрастает и количество труда, за счет ли увеличения числа рабочих часов, или же вследствие увеличения количества труда, требуемого в каждый данный промежуток времени, ускорения хода машин…[390]

Тем не менее Маркс не отказывается от утопии иного рода – неотчужденного и независимого труда. Хотя есть отдельные места, где он грезит об обществе, в котором машины возьмут на себя весь человеческий труд, в целом он остается верен Гегелю: труд принадлежит к сущности человека и открывает прямой путь к самореализации.

Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой. Веществу природы он сам противостоит как сила природы. Для того чтобы присвоить вещество природы в известной форме, пригодной для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дремлющие в последней способности и подчиняет игру этих сил своей собственной власти[391].