Сексуальные отношения. Деконструкция Фрейда - Жан-Люк Нанси

«техника»: это мир экотехнии. Экотехния функционирует при помощи технических приспособлений, к которым она нас со всех сторон подключает. Но создает она не что иное, как наши тела, производя их на свет и подключая к этой системе, творя их тем самым более зримыми, более плодовитыми, более полиморфными, более скученными, более «массовидными» и «зонированными» чем когда бы то ни было. Именно в сотворении тел и состоит тот смысл экотехнии, который мы напрасно ищем для нее в остатках неба или духа.

До тех пор пока без всяких оговорок мы не помыслим экотехническое творение тел как истину нашего мира, как истину, ни в чем не уступающую тем другим, что смогли представить мифы, религии и гуманизмы, мы не начнем мыслить вот этот мир. Экотехния творит мир тел двумя взаимосвязанными способами: на месте проекций линейной истории и конечных целей она утверждает опространствования времени со всеми местными различиями и многочисленными бифуркациями. Экотехния деконструирует систему целей, делая их несистематизируемыми, неорганическими и даже стохастическими (за исключением тех случаев, когда привносится цель политической экономии и капитала, который сегодня действительно навязывает себя всей экотехнии, вновь придавая времени линейность, а целям – гомогенность: однако и капитал вынужден отказываться от того, чтобы быть выразителем конечной цели, Науки или человечества, тогда как сотворение тел таит в себе еще и революционизирующую силу).

В то же время, подключая и соединяя тела всевозможными способами, располагая их в местах пересечений, интерфейсов и взаимодействий всех технических процедур, но отнюдь не превращая их в «технические объекты» (как мы говорим, полагая при этом, что понимаем, что такое «технический объект»), экотехния производит их на свет как таковые – в той ареальной взаимосвязи, которая образует также пространство отмены любого трансцендентного и имманентного значения.

У мира тел нет ни трансцендентного, ни имманентного смысла. Если бы мы стремились сохранить эти слова, то следовало бы сказать, что одно имеет место в другом, но без диалектизации, – что одно имеет место в качестве другого и что места суть подобное местоимение. Места, места существования бытия отныне суть выказывание тел, то есть их обнажение, их многочисленный состав, приумножающиеся обособления, переплетенные друг с другом сети, их скрещивания (в гораздо большей мере технические, нежели этнические).

Наконец, в противовес трансцендентной/имманентной диалектике ареальность создает закон и среду некоей близости, одновременно мировой и местной, как и одной внутри другой. Мы погружены в технэ ближнего.

Иудео-христианско-исламский «ближний» заключался в особенном и всеобщем, в диалектизации обоих этих понятий, приводившей неизбежно ко всеобщему. Но здесь, в данном случае, ближний – это тот, кто на подходе, тот, кто размещен на подступах, кто трогает, а также отстраняется, локализуя прикосновение, смещая его. Не будучи ни естественным, ни искусственным (каковым он поочередно проявлялся до сих пор), «ближний» как технэ предстает «творением» и настоящим «искусством» нашего мира. Притом что пересмотру подвергаются слова «творение» и «искусство», как и в первую очередь сам термин «ближний». Поэтому я предпочитаю говорить, что технэ есть технэ разделения тел, или их соявленности: это различные способы раздавать места очеркам ареальности, вдоль которых все вместе мы выставлены напоказ, а значит, не предположены в каком-нибудь другом субъекте и не послеположены в какой-нибудь конкретной и/или всеобщей цели, но именно показаны – вплотную, бок о бок, тело к телу, – касаемые и опространствляемые, близкие к тому, чтобы навсегда утратить общее допущение.

* * *

Тело всегда весит или дает себя взвесить, прикинуть свой вес. Тело весит, оно сжато другими телами, прямо на других телах. Между ним и им самим – другие грузы, противовесы, аркбутаны. Наш мир происходит от мира силы тяжести: все тела весят – друг на друге и друг подле друга, – тела небесные и мозолистые, тела стекловидные и тельца. Однако гравитационная механика требует здесь единственной поправки: тела весят легко. Это не значит, что они весят мало: совсем наоборот – можно сказать, что тело, ждущее поддержки, в одиночестве любви или отчаяния, в обмороке или в смерти, всякий раз весит единым абсолютным весом.

Вес есть выход их масс на поверхность. Масса беспрестанно выходит на поверхность, она снимается в качестве поверхности. Масса есть толща, местная густая консистенция. Но она не собирается в себя, «внутри», в «себе»; ее «свое» – это то «вовне», в качестве которого показано ее внутреннее. Массивная ареальность удерживается расширением, а не концентрацией, протяженностью, а не основанием; по правде говоря, ее первопричина и связанное с нею ожидание состоят не в том, чтобы взвешивать (и весить), но в том, чтобы быть взвешенной. Вес приходится на единственную опору, предполагая строительство целой вселенной; «быть взвешенным» требует помощи со стороны другого тела, взывает к мировой протяженности. Это уже не порядок пред-полагания, но порядок прихода. Тела приходят, чтобы весить одни подле других, – так устроен белый свет. Нечистоты же, или «скверна», – это предположение, когда все взвешено заранее.

Именно таким образом психика протяженна и ничего не знает об этом. Психика здесь – название тела постольку, поскольку оно не предположено ни низшим подслоем, уходящим в глубину «материи», ни уже данным надслоем знания-самого-себя. И тот и другой способ предполагания остается в силе, не переставая, впрочем, хиреть и слабеть на протяжении всей традиции – откровенно идеалистических материализмов, идеализмов, попадающих в свою же, становящуюся все более тесной, ловушку происхождения смысла (интенциональность, изначальная темпоральность), – тогда как тела – на подходе, и отклонение их атомов уже имеет место, уже размыкает места, оказывая давление и там и тут, по всему отстоянию мира. Но это, действительно, не вопрос «знания»: это связано с телом, приходящим во взвешивании, с телом весящим и позволяющим весить. Это не есть ни «исток смысла», ни «смысл истока»: это смысл как не имеющий истока, ровно это – «смысл» вообще, быть-без-истока и приходить-быть-протяженным, быть-сотворенным, или же взвесь.

Именно в этом и явлена психика в качестве протяженности, этим она и затронута, бесконечно эктопизирована, этим она обременена, озабочена, аффицирована, и именно таким образом она есть «форма действующего тела». Существуют только действующие тела, и каждое тело есть психика, или устройство психик, модализованных неповторимым образом поперек протяженности атомов и/или оно. (Обратим внимание на двойную особенность, двойную общность «атомов» и «оно»: протяжение, взвесь. На самом деле взвесь есть интенция протяжения. Значит, все возвращается к протяжению, на его двойной интенсивный/экстенсивный край. Но «вернуться к протяжению» – вовсе не значит быть связанным с предполагаемым. Это означает, напротив, бесповоротно приостановить любое предположение: что на обоих полюсах традиции и вправду лучше всего передается двойной фигурой атомов и «оно», названной здесь corpus’ом.)

Незнание психикой собственной протяженности – протяжения-взвеси, чем и является бытие с