Эротика - Лу Андреас-Саломе

чистота черт, простота, этот темный поиск во взгляде, который ежемоментно может проясниться благодаря неожиданной улыбке, возникшей на Твоих устах… Более того, тут кроется еще одно из Твоих наибольших чудес: кажется, что Твои глаза натолкнулись на какую-то загадку, через секунду легкая тень их мягко заволакивает словно распростертыми крыльями. И неожиданно улыбка расцветает на Твоих устах, и раньше, чем Твои задумчивые очи их подхватят, переходит на щечки и таится в потемневших веках, пока глаза не вспыхнут горячей, вызволяющей радостью. А потом растет блеск этой улыбки, охватывает всю Тебя, окутывает Тебя каким-то изменчивым ореолом. О, если бы мне было дано своей рукой создать Твой образ – такой, какая Ты есть на самом деле, – все дети, проходящие мимо, стали бы перед ним на колени. А я стал бы среди этих детей…

Будь всегда такой ко мне, Любимая, Единственная, Святая. Позволь, чтобы мы вместе поднимались в гору под названием «Ты», – туда, где высокая звезда… Ты не являешься моей целью. Ты – тысяча целей. Ты – все.

Лу Андреас-Саломе к Рильке в Париж

Геттинген, 16 февраля 1913 года

Дорогой Райнер. Как это прекрасно, что ты написал мне, любимый, как раз тогда, когда мои мысли так часто стремились к тебе (а точнее, когда я одержимо вспоминала о тебе). Нужно сразу добавить, что чаще всего по причине погоды. Это звучит удивительно, но что это была за погода! Я еще никогда не переживала в Германии ничего подобного! Целых пять недель наияснейшее солнце, сначала при абсолютно безветренном морозе от 14 до 15 градусов, так что можно было ходить без шляпки и почти что без плаща, а потом от края к краю распростерся весенний, искрящийся, белоснежный пейзаж, выстрелили из-под земли подснежники, зарозовели волнистые сережки лещины, мох зазеленел, птицы ошалели от радости – и вокруг ни единой тучки, все в горячем солнце, солнце, солнце. И когда я так каждый день путешествовала на протяжении многих часов, вспоминалась мне твоя тоска о «настоящей» зиме. Когда я получила от тебя толстый конверт, наполненный стихами, охватила меня огромная радость, только я думала, что найду там стихи Анела, однако оказалось, что это не они, но наверняка я найду в новых стихах Верфеля полное очарование обещанной полнозвучности: хорошо, что нет предубеждения, которое ты чувствовал, и ты можешь их независимо оценить – я этому только постепенно учусь. Знаешь ли ты, что после одного из литературных вечеров Верфеля в Берлине Шелер, слушая его произведения, был ими просто потрясен? И не только самими его стихами, но и силой его личности: он говорил, что Верфель как поэт является таким, каким бы он хотел остаться как философ. Может быть, объяснение такого признания скрывается, собственно, в этих словах: «хотел бы остаться». Потому что под этой повсеместно признанной, большой философией Шелера есть что-то, что побуждает его к столь же неистовому поиску спасения, как тебя. Сейчас, собственно, Шелер обретается в Геттингене, он приходил вчера к нам, только меня не застал, потом он провел у нас вечер вместе с Тенкмаром и моей берлинской пациенткой, с которой я занимаюсь психоанализом и которая живет на горе у Ронса. Этой зимой, кроме солнца, для меня самым важным фактором были удивительные выводы и размышления, связанные с психоанализом. Кроме того, я забыла тебе рассказать о чем-то очень для меня важном, что было в ноябре, а конкретно – о посещении Музея египтологии в Берлине. Мы там были втроем: мой муж, Эллен и я, мы немели от восхищения и надолго остались завороженными. Со времени твоего пребывания в Берлине туда поступили новые экспонаты, среди них – голова с поврежденным носом и губами такой красоты, что я неожиданно почувствовала, что в том незнакомце как бы открыла незабвенного друга, который когда-то говорил этими устами. Мой муж хотел сделать с него слепок, но эта вещь разбилась, потому что все они были изготовлены из песчаника, который мог перед этим быть подвергнут какому-то повреждению; опять же, все наши копии выглядят очень слабо из-за различия в материале.

 Обратил ли ты внимание на то, что многие резные изображения Аменхотепа IV похожи на тебя? В частности, тот темный барельеф напротив его жены выглядит просто как некий портрет Райнера из мечтаний.

Почему же это твое «с» неожиданно стало таким фривольным? Нет, не могу я себе этого никак уяснить. Но напоминает мне эта буква трепещущее на ветру знамя или же что-то возносящееся к небу.

О, ты, мой любимый!

Лу.

Лу Андреас-Саломе к Рильке

Геттинген, 17 августа 1913 года

Дорогой Райнер.

Только что пришло твое письмо, и я его читаю, сидя над упакованным чемоданом, между пледом, перевязанным ремнями, и несессером, потому что через четверть часа я уезжаю на вокзал. Я не могу тебе описать, в каком чудесном опьянении я переживала вместе с тобой ту встречу с Верфелем. Это прекрасно: стоило только возобладавшему призраку старости овладеть тобой у Родена, как сразу же ее отстранил от тебя вымышленный идеал молодости у другого; в тот момент, когда Роден убегал от тебя аж в четвертую комнату, испуганный и оробевший, молодость твоя готовилась к выступлению, сильная и полная надежды, как восстановление справедливости жизни.

 И, собственно, тебе должно было в этом повезти, потому что в тебе абсолютно все претворяется в образ, во внешнее выражение, в созерцательность, должно сразу же стать окончательным действием, потому что все, что тебе встречается, ты переживаешь столь глубоко и подлинно. Потому все становится так сильно твоим собственным. Твоя судьба, со всем, что в ней совершилось, является такой законченной, как внешнее совершенство, которое проявляется в форме постоянного везения, неустанного одаривания себя самого как единственной обратной стороны твоих действий, – отсюда это твое неслыханное богатство, с которым вникаешь в жизнь Верфеля. На всем свете только ты можешь вознести его слово на пьедестал наивысшей правды жизни: мы есть.

Я очень счастлива. Я бы хотела взять твое лицо в свои руки и смотреть на тебя; хотя совсем недавно ты был рядом, снова желаю как в первый раз на тебя глядеть. Все в тебе хорошо, Райнер. Перед тобой одно откровение, и этому нет конца.

Обычно ты только в Берлине сносно себя чувствовал, потому что тело остается всегда только телом, то есть глупым, трусливым, подверженным всяким возможным случаям, и посему не держи на него зла, если иногда кажется, что оно требует чего-то иного, что не соответствует твоему самому глубокому существу,