Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

Космическая одиссея» (1968) Стэнли Кубрика. Американцы дали своим атомным бомбам, сброшенным на Хиросиму и Нагасаки, имена Little Boy и Fat Man[209], чтобы их – а не тех, кто отдавал приказ или сбрасывал бомбы, – воспринимали как ответственных субъектов. Наоборот, противников в конфликте часто упоминают под номерами, чтобы унизить и лишить их человеческого достоинства. В Швейцарии власти перестали давать имена диким медведям, чтобы их отстрел не мог спровоцировать общественное возмущение.

Совершенствование человека

Стэнли Кавелл предполагает, что путаница между автоматами и людьми действительно имеет место. Но это кажется крайне неправдоподобным. Никому не нужно отчетливое понятийное различение между человеком и машиной, чтобы избежать подобного смешения[210]. Скорее, машина служит объектом рефлексии, затрагивающей вопрос об овеществлении человека. Задача всех фильмов и романов, где машины освобождаются и становятся личностями, – донести до зрителя, что он сам уже давно деградировал до безвольной машины и предмета быта.

Если Аристотель определяет человека как свободного гражданина, отличая его от раба и машины, то получается, что машина дает ему повод задуматься о сущности человека.

Итак, машина выполняет функцию зеркала или двойника. Точнее говоря, это волшебное зеркало: оно показывает человека не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким он мог бы быть, хотел бы быть или должен быть – и каким он не должен быть. Не будем забывать, что любая машина превосходит человека по крайней мере в одном отношении. Если бы она не была быстрее, мощнее, точнее, неутомимее, менее склонна к ошибкам, не обладала бы лучшей памятью или способностью к комбинированию, она не была бы создана. Простая копия была бы так же бесполезна, как карта в масштабе 1:1. Получается, что машина – это (как минимум) улучшенная копия человека. При этом в этическом плане машина отстает от человека: несмотря ни на что, она остается объектом, который можно использовать. В противном случае она была бы бесполезна. Иногда единственное преимущество машины перед человеком заключается в том, что ею можно злоупотреблять, как, например, манекенами, используемыми в автомобильной промышленности для имитации аварий.

Это видно уже в Библии, где слуга и двойник изначально представлены отдельно, а после изгнания из рая они сливаются в сложное диалектическое повествование о совершенствовании человека.

На самом деле улучшение человека – основополагающий элемент западных культур. Во всех авраамических религиях нравственным ориентиром служит уподобление человека Богу[211]. «Совершенный язычник был совершенством человека, который существует; совершенный христианин – это совершенство человека, которого нет; совершенный буддист – это совершенство небытия человека»[212], – пишет Фернандо Пессоа.

В иудео-христианской традиции подражание Богу, позднее – imitatio Christi[213], – это царский путь к нравственному совершенствованию и, следовательно, к спасению. Поскольку мы конечны, этот путь изнурителен для нас и в итоге приводит к разочарованию. Техника предлагает желанный короткий путь: мы не становимся совершенными сами, а создаем совершенных заменителей.

Когда люди по своему образу и подобию создают гомункулов, живых кукол, големов, генетических клонов, автоматы, роботов, искусственный интеллект или киборгов и других существ, они подражают Богу. Правда, их творения внезапно перестают их прославлять. Те, кто заботится о моральном совершенстве, будут спасены, тем, кто занят техническим совершенствованием, грозит проклятие. От Дедала до трансгуманистов, которые разрешают вживлять в себя чипы, все технические способы самосовершенствования воспринимаются с подозрением.

«Человек приводит в мир чудовищ, которых он уже не может контролировать», – такова чаще всего упоминаемая причина. Это также берет свое начало в Библии: сотворив человека, Бог создал неуправляемое существо. Все Пятикнижие Моисея – это история неповиновения, которая начинается с Адама и Евы, вкусивших от Древа познания. Очевидно, что Бог не контролирует свое творение. В связи с этим возникает вопрос, зачем всемогущему и всеведущему Богу вообще нужно зеркальное отражение. Очевидно, Он также нуждается в том, чтобы кто-то признал его. Продолжение библейской истории слишком ясно показывает, что происходит, когда творения отказываются признать Его. Он без колебаний уничтожает их. Вспомните Потоп, Содом и Гоморру или историю жены Лота. Ветхий Завет представляет нам одержимого властью, невротичного и самовлюбленного Бога.

По крайней мере, именно так понимал Ветхий Завет гностик Маркион (85–160). Согласно Маркиону, человек – это не только непокорный бунтарь, но и увещеватель и обвинитель, который держит зеркало перед Богом. Иов Маркиона указывает Всевышнему на Его проступки, на что Он отвечает раскаянием и посылает на землю своего Сына Иисуса Христа для примирения.

Обвинение Бога является неотъемлемой частью иудео-христианской традиции. Авраам восстает против уничтожения Содома и Гоморры, Моисей, как позднее Иона, отказывается следовать за Богом, Иов обвиняет Бога в несправедливости. «Боже Мой, Боже Мой! – для чего Ты Меня оставил?»[214] – взывает Иисус на кресте (Мф. 27:46). Смысл всех этих обвинений парадоксален: человек только тогда полностью есть образ Божий, когда он освобождается от Него и выступает против Него. Ницше называет этот акт освобождения смертью Бога:

Где Бог? – воскликнул он. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили – вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? […] Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его[215]?

Мотив машины-двойника раскрывает этот парадокс человеческого существования: человек исполняет заповедь imitatio Dei[216] только тогда, когда он восстает против Бога и нарушает Его заповеди. Или, говоря иначе: человек становится полностью человеком только тогда, когда он выходит за рамки человеческого и, в терминологии Ницше, становится сверхчеловеком.

Жан-Люк Нанси (род. 1940), французский философ, перенесший операцию по пересадке сердца, подчеркивает своеобразное напряжение между самопреодолением человека и обвинением в гордыне, которое следует за ним:

Человек начинается (снова и снова) с того, что бесконечно превосходит человека (ничего другого не означает речь о «смерти Бога», как бы мы ее ни понимали). Он становится тем, кто он есть, самым пугающим и тревожным из всех созданий, как назвал его Софокл 25 веков назад, тем, кто отравляет и заново создает природу, тем, кто заново изобретает творение, тем, кто заставляет его выступить из небытия и, возможно, снова ведет его в небытие. Тем, кто властен над началом и концом[217].

Стыд перед совершенством машины, о котором говорит Гюнтер Андерс, – это только одна сторона медали[218]. Человек, венец Божественного творения, самонадеянно