Эрих Фромм - Искусство любви

Это приводит к утверждению значимости правильного образа жизни. Все в жизни, всякое малое и всякое важное действие, посвящены познанию Бога, но познанию не посредством правильной мысли, а посредством правильного действия. Это можно ясно видеть в восточных религиях. В брахманизме, так же как в буддизме и даосизме, высшая цель религии это не правильная вера, а правильное действие. То же самое мы находим и в иудейской религии. В иудейской традиции вряд ли когда-либо существовал раскол по поводу веры (единственное значительное исключение — расхождение между фарисеями и саддукеями — было расхождением двух противоположных социальных классов). Особое значение в иудейской религии (особенно с начала нашей эры) имел правильный образ жизни — галаха (это слово имеет то же значение; что и Дао).

В Новое время тот же принцип был выражен Спинозой, Марксом и Фрейдом. В философии Спинозы внимание переносится с правильной веры на правильное поведение. Маркс утверждал тот же принцип, говоря: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Фрейдовская парадоксальная логика привела его к психоаналитической терапии, все углубляющемуся переживанию человеком самого себя.

С точки зрения парадоксальней логики, суть не в мысли, а в действии. Эта установка имеет несколько других следствий. Во-первых, она ведет к терпимости, которую мы находим в индийском и китайском религиозном развитии. Если правильная мысль не является высшей истиной и путем к спасению, то нет причины бороться с другими людьми, чья мысль приходит к иным формулировкам. Эта терпимость прекрасно выражена в истории о нескольких людях, которым, предложили описать в темноте слона. Один, прикоснувшись к его хоботу, сказал, что это животное подобно водяной трубе, другой, прикоснувшись к уху, сказал, что это животное подобно вееру, третий, прикоснувшись к ногам, описал животное как столб.

Во-вторых, парадоксальная точка зрения ведет к акцентированию большей значимости изменения человека, чем значимости развития догматов, с одной стороны, и науки, с другой. С индийской, китайской и мистической точек зрения, религиозная задача человека состоит не в том, чтобы думать правильно, а в том, чтобы правильно действовать и/или воссоединиться с Единым в акте сосредоточенного созерцания.

Противоположность этому составляет основное течение западной мысли. Поскольку она надеялась найти высшую истину в правильной мысли, то акцент делался на мышлении, хотя и правильное действие тоже признавалось важным. В религиозном развитии это вело к формулированию догматов, бесчисленным спорам о догматических формулировках, к нетерпимости к «неверующему» или еретику. Далее, это вело к подчеркиванию «веры в Бога» как основной цели религиозной установки. Это, конечно, не значит, что здесь не было также принципа необходимости правильной жизни. Но все же человек, который верил в Бога — даже если он не жил по-божески — чувствовал свое превосходство над тем, кто жил по-божески, но не верил в Бога.

Сосредоточение внимания на мышлении имеет еще одно, исторически очень важное, следствие. Идея, что можно найти истину посредством мысли, повела не только к догме, но также и к науке. В научном мышлении главное значение придается правильной мысли, как в аспекте интеллектуальной честности, так и в аспекте применения научной мысли к практике — то есть, в технике.

Короче говоря, парадоксальное мышление ведет к терпимости и стремлению к самоизменению. Аристотелевская точка зрения ведет к догме и науке, к католической церкви и к открытию атомной энергии.

Последствия для проблемы любви к Богу различий между этими двумя точками зрения уже достаточно полно показаны и необходимо только кратко суммировать их.

В преобладающей на Западе религиозной системе любовь к Богу это, в сущности, то же, что и вера в Бога, в существование Бога, в справедливость Бога, в любовь Бога. Любовь к Богу это, в сущности, мысленный опыт. В восточных религиях и в мистицизме любовь к Богу это напряженное вчувствование в единство, нераздельно соединенное с выражением этой любви в каждом жизненном действии. Наиболее радикальная формулировка этой цели дана Мейстером Экхартом: «Если бы я превратился в Бога, и он сделал меня единым с Собой, то если б я жил по-божески, не было бы между нами различия. Некоторые люди воображают, что они увидят Бога так, как если бы Он стоял здесь, а они там, но так не может быть. Бог и я: мы одно. Познавая Бога, я принимаю Его в себя. Любя Бога, я проникаю в Него» [45].

Теперь мы можем вернуться к важной параллели между любовью к собственным родителям и любовью к Богу. Ребенок начинает жизнь с привязанности к своей матери, «как основе всякого бытия». Он чувствует беспомощность и необходимость всеобъемлющей любви матери. Затем он обращается к отцу как к новому центру своей привязанности; отец становится тем принципом, какой направляет мысли и действия; на этой стадии ребенок мотивирован необходимостью достичь отцовской похвалы и избежать отцовского недовольства. На стадии полной зрелости он освобождается от личностей матери и отца как опекающих и направляющих сил; он утверждает в самом себе материнский и отцовский принципы. Он становится своим собственным отцом и матерью; он сам есть отец и мать. В истории рода человеческого мы видим — и можем предвидеть наперед — то же развитие: от первоначальной любви к Богу, как беспомощной привязанности к матери-Богине, через послушную привязанность к Богу-отцу, к зрелой стадии, когда Бог перестает быть внешней силой, когда человек вбирает в себя принципы любви и справедливости, когда он становится един с Богом, и наконец, к точке, где он говорит о Боге только в поэтическом, символическом смысле.

Из этих размышлений следует, что любовь к Богу нельзя отделить от любви к своим родителям. Если человек не освобождается от кровной привязанности к матери, клану, народу, если он сохраняет детскую зависимость от карающего и вознаграждающего отца или какого-либо иного авторитета, он не может развить в себе более зрелую любовь к Богу; следовательно, его религия является такой, какой она была на ранней стадии развития, когда Бог воспринимался как опекающая всех мать или карающий-вознаграждающий отец.

В современной религии мы видим присутствие всех стадий развития, от самой ранней и примитивной до высшей. Слово «Бог» обозначает как племенного вождя, так и «абсолютное Ничто». Так же и каждый индивид сохраняет в себе, в своем бессознательном, как было показано Фрейдом, все стадии, начиная со стадии беспомощного младенца. Вопрос в том, до какой стадии человек дорос. Ясно одно: природа его любви к Богу соответствует природе его любви к человеку, и далее, действительный характер его любви к Богу и человеку часто остается бессознательным, будучи скрыт и рационализирован более зрелой мыслью о том, какова его любовь. И еще, любовь к человеку, хотя она непосредственно вплетена в его отношения со своей семьей, в конечном счете, определяется структурой общества, в котором он живет. Если социальная структура основана на подчинении авторитету — явному авторитету или анонимному авторитету рынка и общественного мнения, — его понятие Бога по необходимости оказывается инфантильным и далеким от той зрелости, зерна которой можно найти в истории монотеистической религии.

III. ЛЮБОВЬ И ЕЕ РАСПАД В СОВРЕМЕННОМ ОБЩЕСТВЕ

Если любовь это способность зрелого, плодотворного характера, то из этого следует, что у индивида, живущего в определенной культуре, способность любить зависит от влияния этой культуры на характер обычного человека. Если мы говорим о любви в современной западной культуре, то перед нами встает вопрос, способствует ли развитию любви социальная структура западной цивилизации и обусловленный ею дух. При такой постановке вопроса придется ответить на него отрицательно. Объективное наблюдение за нашей западной жизнью не вызывает сомнения, что любовь — братская, материнская и эротическая — явление относительно редкое, и ее место заняли различные формы псевдолюбви, которые в действительности являются многочисленными формами распада любви.

Капиталистическое общество основано на принципе политической свободы, с одной стороны, и на принципе рынка как регулятора всех экономических, а, следовательно, и социальных отношений, с другой. Товарный рынок определяет условия, при которых происходит обмен товаров, рынок труда регулирует куплю и продажу труда. Как полезные вещи, так и полезная человеческая энергия и навыки превращаются в товары, которые обмениваются без применения силы и без обмана на условиях рынка. Туфли, при всей их практичности и надежности, не имеют экономической ценности (обменной ценности), если на них нет спроса на рынке; человеческая энергия и навыки не имеют обменной ценности, если при существующих рыночных условиях на них нет спроса. Владелец капитала может купить рабочую силу и заставить ее приносить прибыль своему капиталу. Владельцу рабочей силы приходится продавать ее капиталисту по существующим рыночным условиям, если он не хочет умереть с голода. Эта экономическая структура отражена в иерархии ценностей. Капитал господствует над трудом; нагромождение вещей, — то, что мертво, — имеет более высокую ценность, чем то, что живо — труд, человеческие силы.