Трагедия личности - Эрик Эриксон

состояние, которое изображает. «Его сумасшествие, — пишет Т.-С. Элиот, — это менее чем безумие, но более чем притворство».

Если сумасшествие Гамлета «более чем притворство», то его отягчают следующие обстоятельства: меланхолия, ставшая привычкой, интровертная личность, датское происхождение, крайняя печаль и любовь. Все это вызывает регрессию в сторону эдипова комплекса, который Эрнест Джонс считает основной темой этой и всех других великих трагедий, что представляется вполне правдоподобным[6]. Это означает, что Гамлет не может простить своей матери ее недавнюю незаконную измену, поскольку, будучи ребенком, он не мог простить ей то, что она законно изменяла ему с его отцом. Но в то же самое время Гамлет не в состоянии отомстить убийце своего отца, потому что в детских фантазиях сам не раз изменял отцу и хотел убрать его с дороги. Поэтому он все время откладывает — покуда не убивает вместе с виновными и невинных — расправу над дядей, смерть которого является единственным способом освободить дух любимого отца от злой судьбы

… По ночам скитаться,

А днем томиться посреди огня…[7]

Тем не менее никто из зрителей не может отделаться от ощущения, что Гамлет — человек высокого ума, стоящий выше общепринятых мнений своего времени — всецело поглощен своим собственным прошлым и прошлым общества, к которому принадлежит.

Невозможно избежать и того предположения, что в личности Гамлета есть что-то от драматурга и актера: тогда как другие на самом деле руководят людьми и меняют ход истории, он лишь передвигает по сцене персонажи (своего рода игра в игре). Иначе говоря, когда другие действуют, он играет. Так что Гамлет мог бы удачно подойти на роль какого-нибудь лидера-неудачника, организатора пустого и бессмысленного протеста.

Мы вернемся к этой теме в другом месте. Между тем все, о чем пока шла речь, служит исключительно для подтверждения биографической точки зрения, которая концентрирует свое внимание на возрасте Гамлета и его положении молодого интеллектуала. Действительно, разве он не вернулся только что из Виттенберга, этого «очага гуманистического разложения», города, который во времена Шекспира был чем-то вроде Афин эпохи софистов (в наши дни такими центрами являются места, где изучается экзистенциализм)?

В пьесе, помимо Гамлета, перед нами предстают еще пятеро юношей, все одного с ним возраста. Все они уверены (и даже убеждены) в собственной идентичности почтительных сыновей, деятельных придворных и будущих лидеров. Однако все они сидят в моральном болоте неверности, плесень которого попала в легкие ко всем, у кого был долг верности перед «прогнившей» Данией. Все они замешаны в многочисленных интригах, которые Гамлет надеется разрушить своей собственной интригой: игрой в игре.

Мир Гамлета — это мир размытых реальностей и привязанностей. Только через игру в игре, только через сумасшествие в безумии Гамлет, актер в актере, достигает идентичности среди тех, кто лишь претендует на идентичность, — и в своей фатальной игре испытывает наивысшую верность.

Его отчужденность — это размытость идентичности. Эта отчужденность от существования обрела воплощение в знаменитых монологах. Гамлет отчуждается от того, чтобы быть человеком, от того, чтобы быть мужчиной: «Из людей меня не радует ни один; нет, также и ни одна…»[8]

Он отчуждается от любви и продолжения рода: «Я говорю, у нас не будет больше браков…»[9]

Он отчуждается от судеб своей страны, «хоть я здесь родился и свыкся с нравами…»[10].

Так же, подобно нашей «отчужденной» молодежи, он отстраняется от человека, который чрезмерно строго соблюдает нормы своего времени, который «перенял всего лишь современную погудку и внешние приемы обхождения»[11], и описывает его с позиции «отчужденного».

И все же навязчивое и трагическое стремление Гамлета к Верности прорывается через все препоны. Такова же сущность и исторического Гамлета, той древней фольклорной модели героя, существовавшей задолго до того, как ее осовременил и увековечил Шекспир:

«Он не хотел, чтобы его считали склонным к какой-либо лжи, и желал всегда быть чуждым любой неправде, поэтому он смешал прямоту и хитрость так, что, хотя его слова никогда не покидала истина, в них не было ничего, что бы на истину указывало и выдавало бы, сколь тонка его проницательность»[12].

Общая размытость истины у Гамлета и здесь, и в трагедии — основная тема. Ее отголоски звучат даже в словах наставления Полония своему сыну:

Но главное: будь верен сам себе;

Тогда, как вслед за днем бывает ночь,

Ты не изменишь и другим[13].

Но это также и тема самых страстных излияний самого Гамлета, делающих его сумасшествие всего лишь приложением к его величию. Он питает отвращение к общепринятому притворству и защищает подлинность чувств:

Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу

Того, что кажется. Ни плащ мой темный,

Ни эти мрачные одежды, мать,

Ни бурный стон стесненного дыханья,

Нет, ни очей поток многообильный,

Ни горем удрученные черты

И все обличья, виды, знаки скорби

Не выразят меня; в них только то,

Что кажется и может быть игрою;

То, что во мне, правдивей, чем игра;

А это все — наряд и мишура[14].

Он стремится к тому, что по-настоящему понимают лишь избранные — к «добропорядочному приему»:

«Я слышал, как ты однажды читал монолог, но только он никогда не игрался; а если это и было, то не больше одного раза; потому что пьеса, я помню, не понравилась толпе… но это была — как я ее воспринял и другие, чье суждение в подобных делах погромче моего, — отличная пьеса, хорошо распределенная по сценам, построенная столь же просто, сколь и умело. Я помню, кто-то сказал, что стихи не приправлены для того, чтобы сделать содержание вкусным, а речи не содержат ничего такого, что обличало бы автора в вычурности, и называл это добропорядочным приемом…»[15]

С фанатичной настойчивостью Гамлет стремится к чистоте формы и точности воспроизводства:

«…Пусть ваше собственное разумение будет вашим наставником; сообразуйте действие с речью, речь с действием; причем особенно наблюдайте, чтобы не переступать простоты природы; ибо все, что так преувеличено, противно назначению лицедейства, чья цель как прежде, так и теперь была и есть — держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты, спеси — ее же облик, а всякому веку и сословию — его подобие и отпечаток».

И, наконец, пылкое (даже чрезмерно пылкое) признание неподдельности характера его