Быть. Монография - Василий Леонидович Курабцев

чистая деятельность, есть то, что не обладает никакой материей» [13, 231]. Она есть форма форм.

Душа у Аристотеля (у Гегеля – дух) действенна двояким образом: «либо как наука (ἐπιστήμη), либо как рассмотрение (τὸ θεωρεῖν)» [13, 263]. «Сладкоболтливость» Платона (Гегель так и высказывается), то есть с элементами как бы христианского блага (Платон – предтеча христианства), художественной образности, моральной возвышенности, любовной выразительности, мифологической креативности – не нужна. Это возможно у гениального творческого ученого, каким столь ярко предстал сам Гегель.

Мог ли Гегель иначе увидеть учения великих греков? Ведь он все-таки выучился на лютеранского пастора, знал и переводил античную поэзию, придерживался моральных ценностей. Нет, не мог – он в главном своем качестве теоретического мыслителя должен был чем-то пренебречь. Как формулировал по этому поводу Платон, истина (теоретическая) дороже живого человека, даже если это великий поэт Гомер, на искусстве которого воспитывали юных эллинов и самого Платона.

А. Ф. Лосев парадоксально сказал о Платоне: «Платонику понятен только монастырь, и только монах для него ясный и последовательный человек. Все прочее темно и основано на компромиссе» [37, 828–829]. Для Гегеля учеба у Платона тоже не прошла мимо идей тоталитарной ясности и бескомпромиссности, чрезмерного логоцентризма в понимании человека и общества, принижения «темного» и вненаучного (в том числе «живой жизни» Достоевского).

Гегель как лютеранский философ

Гегель заявлял о себе: «У нас, лютеран, – я лютеранин и хочу остаться им, – есть лишь эта первоначальная вера» [12, 308].

А между тем лютеранство как упрощенное, по сути, выхолощенное христианство резко критиковали и католики, и православные. Потому что в нем победила «диалектика»: минимум христианства переходит в новое качество – едва ли не антихристианство.

Вдобавок Гегель – свободный философ. Он верил не в христианского Бога, а в нечто другое. «Но на самом деле мы понимаем под „Богом“ абсолютную сущность всех вещей, которая именно в своем простом понятии есть единство и движение этих чистых реальностей» [13, 163]. Это похоже на признание теоретика-атеиста. И. А. Ильин так выразил очевидное соотношение живого Бога и абсолюта Гегеля: «Сущность Божия превышает пути и судьбы Субстанции в мире» [31, 499]. К тому же Бог – един, согласно Ильину, а субстанция Гегеля – непрерывно внутренне раздваивается.

Кроме того, известны следующие факты из философской биографии Гегеля. В Швейцарии Гегель написал сочинение «Жизнь Иисуса» (1795), в котором, согласно Д'Онту, Христос представлен без своих сверхъестественных чудес и напоминает «учителя кантианской морали» [24, 110]. Аналогично пытался трактовать Евангелия Л. Н. Толстой.

В своих лекциях по философии религии Гегель «довольно грубо посмеялся над католической концепцией Евхаристии» [24, 320]. Согласно Генриху Бееру, Гегель «тщательно избегал упоминаний о бессмертии индивидуальной души, личном Боге, о какой-нибудь молитве» [24, 18]. Те, кто учился у Гегеля, оказывались атеистами – это «Фейербах, Штраус, Бауэр» [24, 43]. Атеизм же младогегельянца Карла Маркса и его последователей советских большевиков дошел до беспощадности и аннигиляции по отношению к верующим, священникам и религиозным святыням.

Даже целые цивилизации поддавались этому «научному» духу: Советская цивилизация сделала «воинствующий» «научный атеизм» базовой частью своей идеологии. И в том числе поэтому погибла. Возможно, истина в том, что народы и цивилизации оказываются недолговечными в силу их неверия или языческих верований.

А что касается лютеранства, то прислушаемся к словам великого богослова св. Иоанна Кронштадтского: «Лютеранство, прикрываясь именем христианской веры, есть в действительности отвержение веры (выделено мной. – В. К.), поблажка чувственности с отвержением постов, монашества или жизни девственной, посвященной исключительно на служение Богу, поблажка лжеименному человеческому разуму с его философскими бреднями (выделено мной. – В. К.) и его боготворение, отвержение Божественного авторитета Вселенских Соборов и святых отцов» [46, 90]. Насчет разума – это уже похоже и на прямой намек на философию Гегеля (но, вероятно, не на диалектику и не на многие важные теоретические идеи).

«Бредни» – это, скорее, вот такие сентенции немецкого мыслителя: «Философия нашего времени» «возникла внутри христианства и не может иметь другого содержания, чем то, которое имеет сам мировой дух» [12, 131]. Как можно «мировой дух» или Абсолютную Идею отождествлять с Господом Богом? Для этого надо быть не просто лютеранином, а особо, теоретически мыслящим лютеранином. Или еще: «Подлинную сущность мира составляет в себе и для себя сущее понятие, и мир, таким образом, сам есть идея» [18, 418]. Оказывается, сущность мира – не Бог, а логос, понятие, «идея»! Есть у Гегеля и как бы пантеистические выводы: «Вселенная есть реальность Бога» [47, 19].

Святой праведный отец Иоанн Кронштадтский неоднократно и резко обличал веру лютеран: «У лютеран и англиканцев нет Церкви: ибо они не почитают святых и не молятся за умерших, которые суть также члены Церкви» [46, 409]. «Нет законного священства и… Таинств – Покаяния, Причащения, Миропомазания, Священства, Брака и Елеоосвящения. А где почитание ангелов у лютеран и англиканцев? И они суть члены Церкви: ибо Христом Богом составлена и возглавлена Им едина Церковь Ангелов и человеков» [46, 410]. «О, лютеране, утратившие благодать и истину Таинств! Как вы можете другим давать благодать, не имея духа Христова, истины и правды Христовой?» [46, 411].

Святой Иоанн утверждал: «Только одна истинная и спасительная в мире вера – вера православная (выделено мной – В.К.); она такова по истории, по своей истине, по самому существу, полному света и жизненной силы, чего о других вероисповеданиях сказать нельзя, ибо в них истина перемешана с ложными человеческими мудрованиями, установлениями и правилами, противными Откровению и сильно затрудняющими спасение душ» [46, 347].

Сам же Гегель хорошо отдавал себе отчет в идеях «свободного» лютеранства: «Причастие, согласно лютеранскому пониманию, есть нечто божественное лишь в вере, во вкушении, а не почитается как святые дары; точно так же образ святого есть для нас только камень или предмет» [12, 127].

Вкратце предпочтения Гегеля таковы: нравственность, а не святость; брак, а не святость безбрачия; «обладание имуществом и деятельностью», а не «святость бедности и ее праздности»; служба государству, а не «святость послушания, чуждого всяким обязанностям и правам, порабощения совести»; свобода духа, а не «религия несвободы» [16, 376].

Все это он называет «конкретной» мудростью. То есть, когда «Божественный дух» внутренне пронизывает все мирское. А можно сказать и по-другому: когда небо низводится на землю, и люди его пристраивают для своих земных целей.

Для монахов и других «благочестивых людей» у Гегеля находятся только такие слова: «жалкие создания», косвенно – «вши или паразитические растения», у них «овечья кротость», «паралитичная и трусливая кротость» [24, 190, цит. Гегеля]. У монахов нет никакой