История и память - Жак Ле Гофф

с выходом «Истории пастырей пустыни» Наполеона Пейра (1842), «Протестантских пророков» Ами Бост (1842) и «Истории Франции» Мишле (1862) рождается приукрашенная легенда о камизарах - ей противостоит мрачная католическая легенда. Эта оппозиция очевидным образом питается политическими страстями второй половины XIX в., вызывающими противостояние приверженцев этого движения и сторонников порядка, которые превратили камизаров в предвестников всех бунтов XIX в., в пионеров «вечной армии беспорядка», в «первых предшественников разрушителей Бастилии», в предшественников коммунаров и современных социалистов, их «прямых потомков», вместе с которыми они тоже «предъявляли бы права на грабеж, убийства, поджоги, совершаемые во имя обретения свободы забастовок». Тем временем в другом типе памяти, который скрывает «иную историю» - историю, передаваемую устной традицией, Филипп Жутар обнаружил живую позитивную легенду о камизарах, которая также в своем функционировании обнаруживает определенное отношение к настоящему и делает из бунтарей 1702 г. «мирян и республиканцев» конца царствования Людовика XIV. Затем региональное пробуждение превратило камизаров в провансальских бунтарей, а Сопротивление - в «макизаров».

После Первой мировой войны, также под влиянием современных взглядов и идей, в Италии развернулась полемика вокруг Средневековья256. Совсем недавно медиевист Овидио Капитани в сборнике эссе под знаменательным названием «Средние века - прошедшие и совсем близкие» («Medioevo passato prossimo») напомнил об отдаленности и в то же время о близости к нам Средневековья. Он пишет: «Актуальность средних веков заключена в следующем: в знании о невозможности заниматься по меньшей мере поиском Бога там, где его нет... Средние века "актуальны" именно потому, что они пройдены, но пройдены как некий элемент, который бесповоротно и навсегда привязан к нашей истории и вынуждает нас с ним считать ся, ибо содержит колоссальную совокупность ответов, которые были даны человеком и которые он не может забыть, даже если доказал их неадекватность. Существование единственного могло бы уничтожить историю...» [Capitani. Р. 276].

Таким образом, историография предстает перед нами как полная утрат и открытий, провалов в памяти и пересмотров известного последовательность новых прочтений прошлого. Подобные «aggiornamenti»257 могут также оказывать влияние на словарь историка, а в силу анахроничности понятий и слов - серьезным образом снижать качество его работы. Поэтому, опираясь на примеры, относящиеся к английской и европейской истории за период между 1450 и 1650 г. и имея в виду такие термины, как «партия», «класс» и т. д., Д. X. Хекстер потребовал масштабного и строгого пересмотра исторического словаря258.

Р. Дж. Коллингвуд увидел в связи прошлого и настоящего предпочтительный объект для размышлений историка о своей работе: прошлое выступает как аспект или функция настоящего, и именно в таком качестве оно всегда должно являться историку, который предается содержательным размышлениям над своим собственным трудом, или, иначе говоря, ориентирован на философию истории259. Тако отношение между настоящим и прошлым в рамках исторического дискурса в любом случае является важным аспектом традиционной проблемы объективности в истории.

1.2. Знание и власть: объективность и манипуляция прошл

История, согласно Хайдеггеру, это не просто осуществленная человеком проекция настоящего в прошлое, но и проекция в прошлое в наибольшей степени вымышленной части его настоящего; это проекция в прошлое будущего, которое он выбрал для себя, это история-вымысел, история-желание, обращенная вспять... Поль Вен прав в своем осуждении этой точки зрения, говоря, что Хайдеггер «всего лишь встраивает в антиинтеллектуальную философию националистическую историографию прошлого века» [Veyne, 1968. Р. 424]. Но не является ли он оптимистом, добавляя: «Действуя таким образом, он, подобно сове Минервы, проснулся с некоторым опозданием»?

Прежде всего, потому что существуют по крайней мере две истории, к которым я обращусь вновь: история как коллективная память и история историков. Первая предстает перед нами как преимущественно мифологизированная, искаженная, анахроничная. Но она представляет собой пережитое в рамках никогда не прекращающейся связи между настоящим и прошлым. Желательно, чтобы историческая информация, широко распространяемая профессиональными историками и популяризируемая школой и - именно так должно было бы быть - средствами массовой информации, вносила коррективы в эту традиционно ложную историю. История должна прояснять память и помогать исправлять ее ошибки. Но не подвержен ли сам историк некоей болезни если и не прошлого, то по крайней мере настоящего, а также воздействию существующего на бессознательном уровне образа воображаемого будущего?

Первое различие должно быть установлено между объективно стью и непредвзятостью. «Непредвзятость обдуманна, а объекти ность бессознательна. Историк не имеет права придерживаться доказательства, вступающего в противоречие со свидетельствами, поддерживать обоснование, каким бы оно ни было. Он должен установить и доказать истину или то, что он считает истиной. Но у него нет возможности быть объективным, абстрагироваться от своих представлений о человеке, особенно когда речь идет об оценке значения фактов и их каузальных отношений» [Génicot, 1980. Р. 112].

Нужно идти дальше. Если бы такого различения было бы достаточно, то проблема объективности не была бы, по выражению Э. Kappa, «a famous crux»260, на обсуждение которой было изведено столько чернил261.

В первую очередь отметим влияние социальной среды на идеи и методы историка. Вольфганг Моммзен выделил три элемента такого социального давления: «1) собственный образ, выработанный самой социальной группой, которую исследует историк, к которой он принадлежит или от которой зависит; 2) его понимание причин социальных изменений; 3) перспективы грядущих социальных изменений, которые историк рассматривает как вероятные или возможные и которые задают ориентиры его исторической интерпретации» [Mommsen. Р. 23]. Однако невозможно избежать «презентизма» -какого-либо воздействия настоящего на прочтение прошлого; можно лишь ограничить его отрицательное влияние на объективность. Прежде всего (к данному фундаментальному обстоятельству я еще вернусь) - потому что существует целый корпус специалистов, обладающих правом изучать и оценивать продукцию своих коллег. «Фукидид не является коллегой», - справедливо заметила Николь Лоро, показывая, что «История» этого автора, хотя и предстающая перед нами как некий документ, содержащий в себе «все серьезные гарантии, требующиеся от исторического труда, все же является не документом в современном смысле слова, а неким текстом, древним текстом, который есть прежде всего речевое сообщение и уходит своими корнями в риторику» [Loraux, 1980]. Но позже я покажу - что прекрасно известно Николь Лоро, - что любой документ является памятником или текстом и никогда не бывает «чистым», т. е. абсолютно объективным. Получается, что, когда мы имеем дело с историей, осуществляется выход в мир профессионалов и предполагается возможность критики со стороны других историков. Когда один художник говорит о картине другого «это плохо сделано» или один писатель о книге другого - «это плохо написано», то никто