Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

– философы-правители, стражи-воины и хозяйственники-производители, – каждая из которых занята своим делом; касты не смешиваются между собой, ведя им присущий образ жизни. Воинам рекомендовано жить в отдельном военном лагере, у них нет семьи, а детьми, рожденными от кратковременных связей, распоряжаются правители на свое усмотрение. Лучших отдают кормилицам, которые не знают, чьего ребенка они выкармливают, больных и слабых убивают (в реальности похожая практика имела место в Спарте).

В «Утопии» ничего похожего нет; земледельческий труд, до определенного возраста, обязателен для всех, в сельской местности существуют артели[40], в городе – ремесленники живут и работают семьями. Несмотря на наличие короля, утопийцы – демократы, на любые должности могут выбираться все граждане, при этом предпочтение все же следует отдавать представителям умственных профессий. Платон осуждает демократию как источник тирании; власть большинства ведет к хаосу, из которого непременно возникнет тиран, который, пользуясь доверием этого большинства, при помощи представителей, превратится в единоличного правителя. Ведение войны – часть государственной политики, причем войны с себе подобными, с эллинами, сильно отличаются от войн с варварами. В первом случае пленников не пристало убивать или продавать в рабство, раненым пленникам даже следует оказывать медицинскую помощь; в войне с варварами эти правила не применяются, мужчины подлежат уничтожению, а дети и женщины продаются в рабство. Мор войну не приемлет в любом ее качестве, открыто критикуя милитаристские устремления короля, что, надо полагать, и было одной из причин смертельного приговора автору «Утопии».

Сочинение Мора, конечно, литература, причем хорошая литература. Читавшие его в подлинике не могли не оценить изящество того самого английского стиля, который позже станет классическим у Дефо и других авторов. Но дело даже не в стиле. «Утопия» не только учит и предлагает некий проект будущего общества, но и смеется над обществом настоящим, переворачивая его ценности, и в этом, что любопытно, у Мора много общего с Рабле. Роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» тоже без особых натяжек можно назвать утопией, достаточно вспомнить Телемское аббатство, которое брат Жан организует с разрешения Гаргантюа. Аббатство – своего рода рай, где есть все условия для полного развития личности, в нем не существует принуждения и социальных норм, и его основной принцип гласит: «делай, что хочешь» (напомню, к слову, что другой английский утопист, Алистер Кроули, именно этот принцип провозгласил основным в своем учении). Как и Рабле, Мор был католиком, и его сатира на церковь, уступающая французскому писателю в плане гротеска, не менее революционна по сути: женщины-священники, браки духовенства, эвтаназия, легкие разводы и проч. При этом Мор остается христианином, и мне кажется, что его утопический проект отсылает, пусть имплицитно, к идеалу иудейских религиозных сект – ессеев или терапевтов – без церковной иерархии и с братским отношением людей друг к другу.

Кроме того, утопии сочинялись не только на бумаге, они еще возникали в 3D, как бы мы сейчас сказали. Приведу такой пример: в эпоху так называемого маньеризма при испанском дворе XVI века в моду входит вертугадо – расклешенная юбка. Вспомните Королеву Елизавету с гравюры Криспина де Пассе, многих персонажей Веласкеса из тех же «Менин» или «Портрета инфанты Маргариты» и проч. Испания этого времени – передовая держава; пусть и не без влияния соседей, она шла своим путем, и в придворной моде, возможно, в первую очередь. Вертугадо, вакеро, лиф со съемными рукавами, мавританский геометрический узор, все это было испанскими инновациями. Это может показаться парадоксальным, но мода в первую очередь указывает не на то, какой человек есть в данный момент, а каким он хочет видеть себя в будущем. Быть модным означает быть проектом. Вероятно, именно таким проектом воспринимали себя, как и свою империю, правители Пиренейского полуострова, где безраздельно господствовал католицизм, рациональная теология, которая открыла дорогу Инквизиции, и где отошедшая уже в историю рыцарская культура нашла свои новые, гротесковые формы. Как бы то ни было, испанская придворная мода оказалась настоящей антропологической утопией. Если, скажем, в Италии того же периода одежда подчеркивает человеческое, делая его по-человечески телесным, давая телу свободу в движениях, то в Испании происходит нечто противоположное: человеческие тела превращаются в геометрические фигуры, искусственно, насильно меняющие как форму тела (отношения между частями тела), так и его биомеханику.

Мужская одежда – это конус с основанием на уровне бедер и сужением к плечам; ноги, завязанные в плотных чулках, больше напоминают стержни, на которые насажен конус. Женщина в вакеро и вертугадо, державшейся на металлических обручах, на которых натягивалась ткань, больше походила на юлу. Ей было куда легче крутиться вокруг своей оси, чем делать какие-то естественные человеческие движения, например, садиться. Так одевались несмотря на возраст и должность: инфанта Маргарита и ее воспитательница, карлица Мария Барбола, Изабелла де Бурбон, все носят вертугадо. Напомню, что тогда же в Испании изобретают корсет, как для мужчин, так и для женщин, который шнуровался от подмышек до поясницы. Носили также камзолы, которые глухо застегивались до подбородка. В таком камзоле было невозможно согнуться. И вдобавок ко всему, женщины еще носили на голове маленькие шапочки, из-за которых они не могли свободно шевелить головой, чтобы шапочка не упала.

Человек при испанском Дворе оказывался заточенным в своей одежде как в крепости. Еще точнее: человек превращался в одежду, его тело исчезало в ограниченном наборе жестов. Причиной этой удивительной, беспрецедентной скованности был ритуал, по строгости сравнимый только, пожалуй, с ведийскими ритуалами древней Индии, когда любой жест, любое слово имело свое значение. Лишая человека тела, испанская придворная мода неожиданно отвечала идеалам флагеллантов, приверженцев умерщвления плоти, – движение, которое возникло не без влияния идей Иоахима Флорского, назначившего конец Света на 1260 год.

Паола Волкова, блестящий популяризатор искусства, утверждала, что «Менины» – это автобиография Веласкеса, где художник изобразил себя, атмосферу Двора, нравы, людей, с которыми провел большую часть жизни. Моя гипотеза иная: «Менины», с одной стороны, эта попытка Веласкеса очеловечить королевскую чету, которая, судя по всему, была ему симпатична. Помещая Филиппа IV и его супругу «вне картины», лишь как отражение в зеркале, художник освобождал их от ритуала, словно отправляя обратно на волю, в человеческое измерение. Механическим куклам, кем они по сути являлись, лишенные всякой свободы воли и жеста (король не мог даже сам налить себе воды или одеться), Веласкес эту свободу дарит. С другой стороны, «Менины» – это аллегория отсутствия, отсутствия короля как человека. Ведь он не более чем узел из множества ритуалов. Если узел развязать, от него ничего не останется.

И.В-Г. Существуют ли подобные проекты сегодня? Если да, то какие примеры Вы могли бы