Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мамардашвили Мераб Константинович


Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии читать книгу онлайн
Мераб Константинович Мамардашвили (1930–1990) — один из наиболее значительных мыслителей второй половины ХХ века. В настоящее издание включены два курса лекций, прочитанных М. К. Мамардашвили студентам ВГИКа. В лекциях по античной философии (1980) в центре внимания проблема бытия, возникающая в пространстве древнегреческой мысли. В размышлениях греческих философов автор прослеживает фундаментальные принципы, лежащие в основаниях античного, а в последующем и европейского идеала мышления и понимания мира и человека. Лекции о современной европейской философии (1978–1979) посвящены основным сквозным идеям, которые являются стержнями философской культуры ХХ века. Обращаясь к работам Кьеркегора, Маркса, Ницше, Фрейда, Гуссерля, Витгенштейна, Хайдеггера, Сартра и др., М. К. Мамардашвили выявляет идеи, которые пронизывают все направления, являются их кристаллизациями, создавая тем самым некоторое единство стиля современной философской мысли.
Этот горизонт предмета, который обладает определенными свойствами, то есть выполняет, реализует, содержит в себе режим множества состояний нашей психической, физиологической, умственной и так далее жизни, и есть идея — идея кровати, идея дома. Поэтому, хотя якобы Аристотель говорил, что есть дома и нет «домности»[89]*, теперь мы понимаем, что в том смысле, в каком мы только что разъясняли, «домность» таки есть (и это не общее от единичных кроватей, конечно). А теперь на это накладывайте «сетку Мёбиуса», состоящую из узелков, подставляйте под точки на бесконечной плоскости наши акты единичных каждый раз взаимоотношений с кроватью (и единичные кровати). И действительно, тогда мы понимаем, в чем смысл идеи, и понимаем, что единичные кровати есть выполнение идеи, они действительно есть конкретные тени, потому что идея «кроватности» существует: кровать можно поломать, сжечь, она может устареть, а идея не может устареть от потребления. Например, рычаг как предмет потребления (в экономическом смысле) может сноситься, может быть один, третий, пятый, десятый, а рычаг как форма, или как идея, живет вечно; во-первых, живет явно, во-вторых — иначе, вечно, и она даже совершеннее, чем рычаг, хотя бы потому, что рычаг снашивается, а идея рычага не снашивается.
Идея — не абстракция, не общее, не об этом я говорю. Мы говорим не об абстракциях в смысле наших отвлечений от того, что мы наблюдаем, а обсуждаем некие абстракции порядков, сами существующие в виде порядков и порождающие другие порядки. (...) дом порождает не дома, конечно, он порождает наши состояния, и это порождающее может быть фиксировано и в этом смысле отвлечено в понятии «идея», — таковы идея кровати, идея дома, идея лошади и так далее. И у нас будет куча идей. Только Платон будет очень осторожен, он, конечно, будет элиминировать так называемую гипотезу или аргумент «третьего человека», а именно что есть в голове идея, то есть идея предполагается как раз в виде абстракции общего, которая существовала бы в нашей наблюдающей голове: в мире — предметы, а в голове — идея. Чтобы сопоставить эту идею с миром, нужна еще идея и так далее, — это так называемый регресс в дурную бесконечность.
А у Платона идея есть принцип интеллигибельности. И тут мы и выходим к основной части философии Платона, связанной с идеями, потому что ведь есть идея не только кровати, дома, а есть идея числа, например, а в числах мы формулируем законы мира. Но теперь понятно, что, так идя, мы избавляемся от каких-то частей сложной философской интерпретации, зафиксированной в историко-философских документах. Например, в контексте такого хода у нас не существует известной проблемы того, были ли числа «идеями» у Платона, и если были, то как числа — как идеи — относились к идеям, то есть к идее числа, например. (Но я в сторону ушел, это не важно.)
Платон в отличие от Аристотеля (не по содержанию, не по гениальности и прочим таким детским вещам, а в духовном смысле) был очень чувствителен к тому, что, собственно, он не открыл в идеях. Что он открыл в идеях? Прежде всего нам надо сделать маленький шаг. Чудовищно сложно удерживаться в идее и из нее смотреть на предметы — так хрупко, так сложно, просто сил никаких нет. И вся философия Платона, его бесконечные диалоги и сама его жизнь (он ведь один из самых трагических философов в истории мысли) есть понимание, что это, может быть, Богу посильная работа: в свете идеи смотреть и удерживаться в этом свете. Платон говорил: пояснить какие-то вещи, которые я вижу, если смотрю на предметы в свете идеи, я не могу, потому что вещи те же самые, просто я на них смотрю в свете идеи; поэтому дополнительных фактов я не могу привести (я довольно вольно излагаю Платона), ничего не могу добавить, вам нужно лишь «повернуть глаза души» (это собственные слова Платона) и, повернув, удерживать их в этом повороте (добавляю это на основании своего ощущения темперамента Платона), и в этом иногда повезет, а потом опять сорвешься. Аристотель был более усредненный гений, что ли, менее трагический. Трагизм человеческой жизни на пределе напряжения, о котором понимаешь, что выдержать его не под силу, — этого ощущения Аристотель был лишен, он был более уравновешенный философ и человек. Анекдотической болтовней я все-таки завоевал еще одно определение идеи: идея — это поворот глаз души, а без этого поворота мы запутаемся.
Что такое число «пять»? Где оно? Здесь? В третьем, в четвертом пальце или это отдельно шестой предмет рядом с пятью пальцами? Не получается. И не увидишь этого, если не оказался в идее, то есть если не повернул глаза души, если не понял, что это есть структура как правило интеллигибельности, которое умещает в себе состояние моего правильного оперирования числом «пять», в котором я могу мыслить и оперировать числом «пять». Здесь мы оказываемся в лоне такого организованного мышления, внутри которого могут быть сформулированы зависимости, законы, или <...>, вещей. В какой мере? В той мере, в какой я могу о единичных, конкретных вещах говорить нечто осмысленное, упорядоченное, приписывать им регулярности и зависимости (то есть применять к ним язык закономерностей и зависимостей), в той мере, в какой я смогу рассматривать эти вещи и предметы как выполнения идей, как экземплярные, в конкретном виде реализованные выполнения идей. О тех предметах, которые я так представить не могу — а такие предметы существуют, — я не могу говорить ничего такого, чтобы это говоримое считалось или было бы языком законов и закономерностей, языком регулярностей, зависимостей и так далее.
Что же такое тогда идея как правило интеллигибельности, то есть понятности того, о чем мы говорим? Идея кровати есть идея, или правило понятности, нашей «кроватной» жизни, и, будучи этим, идея — это максимальный, предельно мыслимый вид предмета. А тот единичный предмет, о котором я могу нечто высказывать, есть предмет высказываний в той мере, в какой он есть или может быть представлен в качестве выполнения максимально, или предельно, понятого, или максимально мыслимо возможного. Если я могу представить предмет в качестве частного случая максимальных понятностей, тогда об этом предмете я могу формулировать закономерные, или законоподобные, суждения, могу высказывать о нем нечто в терминах логоса, то есть могу вступать в <область>, где мои высказывания подчиняются законам непротиворечия (то есть я не могу одному и тому же предмету в одно и то же время приписывать взаимоисключающие признаки), где уже начинают работать формальные законы мышления.
В этом пассаже, воспроизводящем платоновскую мысль, кроме ее содержания, мы имеем еще одну вещь, очень важную, может быть, чисто стилистическую (я имею в виду стилистику мышления, конечно), которую нам нужно усвоить. Что сказал философ? Он сказал: вещи — воплощения идей. Что он сказал? Неужто это? Он сказал это. Но действительно ли он сказал, что вещи — это воплощения идей? Как мы понимаем? Вещи воплощаются в идеи. Мы ведь вкладываем наглядный смысл в употребляемые нами слова: значит, вещи рождаются от идей? У нас есть еще и классификация для мысленных акций такого рода: совершил такую мысленную акцию, высказал такое утверждение, значит, идеалист. Материалист будет это опровергать. Оставим в стороне спор школ. Повторим наш собственный вопрос: сказано это или не сказано? Ну конечно же, мы понимаем, что никогда и мысль такая Платону не приходила в голову — предположить, что вещи (единичные, реальные, материальные вещи) могут рождаться от идеи или что идеи могут воплощаться в вещь. Он говорил лишь следующее: я могу говорить нечто о предметах наблюдаемого мира, но не что-то вообще, а осмысленное, называемое мной наукой, в той мере, в какой я могу представить эту вещь в горизонте, внутри структуры ее интеллигибельности, которая есть идея. При этом, когда я говорю о вещах в терминах идей, идея не есть вещь <...>, [она] не где-то в особом мире, помимо вещей. Она реальна совсем в другом смысле, по сравнению с реальными вещами.
Вместо воображаемых точек, через которые я выбираю [точки жизни], представьте себе ту вещь, о которой я говорил на прошлых лекциях. Я называл ее топосом, местом. Я вскользь сказал, что Греции не существовало как географического места, потому что у греков не было единого <национального> государства, они даже территориально не могли быть объединены, я уже не говорю о том, что они не смогли объединиться государственно. Но у них были «мёбиусные узелки», или «мёбиусные точки», в которых они собирались в качестве греков. Полис был бы усложняющим примером, потому что нужно было бы ввести некоторые оговорки, а пример, более относящийся к языку, — он простой, «Илиада» Гомера, но не как предмет, описывающий события. Я ведь предупреждал: произведение искусства в том смысле, в каком мне иногда приходится употреблять этот термин, не есть нечто описывающее, изображающее. Скажем, роман не есть роман о чем-то… Как собор у Виктора Гюго[90] не изображает нечто, а своими связками он порождает события и состояния, то есть он конструктивен по отношению к тому, кто входит в роман, или в собор. Греки были греками, входя в топос «Илиады», в «мёбиусную сетку», в ткань произведения, в данном случае эпоса.




