Максим Чертанов - Герберт Уэллс

В 1864 году умерла от аппендицита восьмилетняя Фрэнсис, любимица Сары. С этого момента, как считает Уэллс, в душе его матери что-то сломалось. Раньше она смотрела на жизнь хоть и боязливо, но с детским оптимизмом, а теперь совсем помрачнела. Дети болели, торговля не шла. Отношения между супругами разладились, тем не менее 21 сентября 1866 года появился на свет их последний ребенок — Герберт Джордж Уэллс.

Дом, где прошло детство Уэллса, он вспоминал без малейшей теплоты. Здание трехэтажное, каменное: на первом этаже — лавка и гостиная, наверху — спальни, в подвале — кухня и кладовка. Возможно, другая хозяйка сумела бы создать в доме уют, но у Сары все не ладилось: предназначенная быть горничной у леди, она не умела вести домашнее хозяйство. Из экономии сама шила одежду, но выходило плохо. Стряпала того хуже: «капуста, капуста и капуста с капустой». В доме было не слишком чисто. Угля не хватало, спальни не отапливались. Джозеф старался бывать дома как можно реже, чтобы поменьше видеть жену — усталую, всего пугавшуюся, всегда в дурном настроении. Когда он не был занят крикетом, то проводил время в обществе других лавочников или читал. С Сарой ему было не о чем разговаривать; она, у которой в 40 лет уже выпадали зубы и поседели волосы, сидела в темной комнате и пришивала кривые заплатки на одежду. Джозеф порывался эмигрировать в Австралию или Америку, но жена была против, а ехать один он не решался. Оба уходили в бесплодные грезы о лучшей доле и чудесном избавлении.

Биографы Уэллса любят одну деталь: как свидетельствует дневник Сары, младенец при крещении отчаянно брыкался и вопил (в отличие от братьев и сестры, которые отнеслись к обряду с должным почтением) — неудивительно, что вырос бунтарем и безбожником. Характер у маленького Берти был не из приятных — по его собственному выражению, «бешеный». Был вспыльчив, капризен, завистлив, матери дерзил, к братьям постоянно лез задираться. Сара научила его читать, писать и считать до ста. В 1873-м его отдали в начальную школу — он ходил туда вместе с братом Фредом. В следующем году, когда ему было семь лет, он сломал ногу. Произошло это на крикетной площадке: игрок Саттон, приятель Джозефа, подхватил малыша на руки и неудачно его уронил. Семья Саттонов присылала в дом пострадавшего сладости, отец приносил книги из библиотеки. От безделья и неподвижности Берти пристрастился к чтению и, подобно его родителям, ушел с головой в мир грез — некоторые исследователи полагают, что он оттуда так и не вернулся. «Я общался с индейцами и голыми неграми, осваивал ремесло китобоя, дрейфовал на льдинах вместе с эскимосами». Через два месяца, когда он снова стал ходить, мать сказала ему, что чтение вредно для здоровья — но было уже поздно.

После выздоровления Берти родители решили отдать его в школу поприличнее. Остановились на частной школе Джеймса Морли, в которой обещали учить «математической логике и истории Древнего Египта». На самом деле Морли, единственный педагог школы, обучал детей английскому языку и математике, а также давал им начатки знаний по бухгалтерии, истории и географии. Нередко Морли на собственных уроках засыпал, предоставляя детям возможность носиться по классу, плюясь и стреляя друг в дружку из рогаток; все это Уэллс много лет спустя опишет в романе «Киппс»: «Киппс на всю жизнь запомнил удушливую, спертую атмосферу академии, постоянную путаницу в мыслях, бесконечные часы, которые он отсиживал на скрипучих скамьях, умирая от скуки и безделья; кляксы, которые он слизывал языком, и вкус чернил; книжки, изодранные до того, что в руки взять противно, скользкую поверхность старых-престарых грифельных досок; запомнил, как они тайно играли в камешки и шепотом рассказывали друг другу разные истории; запомнил и щипки, и побои, и тысячи подобных мелких неприятностей, без которых тут дня не проходило».

Единственный метод воспитания — колотушки, как во времена Диккенса; если в «Киппсе» Уэллс вспоминал о наказаниях с тоской беспомощного ребенка, то в мемуарах писал об этом со спокойным равнодушием человека, принадлежащего к классу, для которого побои — естественная вещь. Джеффри Уэст, первый биограф Уэллса[11], в своей книге не простил Морли того, как он обращался с Берти, но сам Уэллс не только простил, но и вступил на страницах автобиографии в полемику со своим биографом, защищая «старину Морли»; по его мнению, для того времени этот преподаватель был вполне хорош: «Он никогда не давал мне обидных прозвищ и не оскорблял меня». В другой частной школе все было бы так же, а в государственной, предназначавшейся для бедняков, еще хуже: во-первых, преподавали там совсем неквалифицированные люди, а во-вторых, это было унизительно, поскольку ребенку раз и навсегда указывали его место в общественной иерархии. Морли по крайней мере сам был человеком образованным, а обучение в частной школе давало Берти гордое сознание того, что он — не «низший».

Когда начался третий год обучения Герберта в школе Морли, дома случилось несчастье. Опять сломанная нога — на сей раз у отца. Перелом был тяжелый, карьера профессионального крикетиста закончилась. Исчез основной источник дохода, а из домашнего меню пропало мясо. Морли не платили по полгода. Обуви у детей не было. Фрэнк Уэллс, которому было тогда уже двадцать лет, служил продавцом: на свой заработок — 26 фунтов[12] в год — он купил брату башмаки. Фреда тоже определили учиться на продавца. Три последующих года старшие Уэллсы провели в унынии. Опять грезили и мечтали — вот если бы откуда-нибудь свалились деньги…

Но Берти не был несчастлив. Среди других мальчишек он, несмотря на свое пристрастие к книгам, не был изгоем: его ценили за истории, которые он умел рассказывать, а еще больше — за то, что он снабжал приятелей подержанными битами и мячами. Он был мал ростом, тощ и слаб здоровьем (астигматизм, больные почки, малокровие), но в крикет и футбол играл неплохо и умел драться. У него был друг Сидни Боукет, сын трактирщика; при первом знакомстве в 1874-м они долго колотили, душили и кусали друг друга, после чего заключили союз на много лет. «Мальчики мы были самоуверенные, поскольку среди сверстников выделялись развитием, что рождало в нас неоправданное убеждение, будто способности у нас выдающиеся». Сидни легче давались практические вещи, он быстрее соображал, имел острый глаз — зато тугодум Берти обладал широким кругозором. Играли в индейцев и ковбоев, дрались с другими детьми, причем старались первыми напасть на тех, кто поздоровее, благодаря чему приобрели статус заводил.

В «Опыте автобиографии» Уэллс написал, что в детстве был фашистом вроде Гитлера, — ну, раз уж человек сам так говорит о себе, то и биографы не умалчивают. Автор «Опыта» из кожи вон лез, чтобы припомнить о себе гадости, большие и малые, а также всякие вещи, о которых просто не принято говорить, и поведать о них миру. Он считал, что только так и нужно писать мемуары — не упуская ни единой тайной мыслишки, ни единого прегрешения, — и, надо полагать, рассчитывал, что все Замечательные Люди будут поступать так же. Но другие оказались разумнее. Если Уэллс описал в автобиографии и нескольких романах свои детские злобные выходки — например, как в приступе ненависти к брату швырнул ему в лицо вилку и сильно поранил, — то большинство Замечательных Людей, вспоминая детство, ограничиваются милыми шалостями и таким хулиганством, в котором нет ничего по-настоящему подлого. Изыскателям, которые хотят свести какую-нибудь знаменитость с пьедестала или оживить чересчур парадный образ, приходится преодолевать высоченные барьеры недомолвок и умолчаний, тогда как в случае с Уэллсом ничего преодолевать не надо, он сам услужливо подсовывает биографам материал — глядите все, какой я скверный!

Итак, разбираемся с маленьким фашистом: он прочел в книге Дж. Р. Грина «Краткая история английского народа», что англичане принадлежат к великой нордической расе, которая лучше, чем латинская, славянская или еврейская, и был горд тем, что ему посчастливилось принадлежать к великому народу, а не просто к какому-нибудь так себе народишку. В мечтах он видел себя полководцем, диктатором или президентом: выигрывал сражения, брал города, и великие сего мира подобострастно приветствовали его. Он воображал себя всемогущим властелином, судил и миловал, казнил врагов и разъяснял всем, как велик английский народ. Ему было тринадцать лет. Трудно найти какого-нибудь выдающегося человека мужского пола, который не припомнил бы, что в тринадцать лет у него были подобные игры и мечты. Но никто, кроме Уэллса, не додумался охарактеризовать это как фашистскую идеологию. Со своим принципом честности он (как мы увидим, не в последний раз) остался в дураках. Сказанное не означает, что Уэллс не занимался самооправданиями и не пытался казаться лучше, чем был. Пытался — всякий раз, когда речь заходила о вещах по-настоящему дурных, — и ему не верили; зато когда он вытаскивал на свет какую-нибудь противную чепуху, верили безоговорочно.