Александр Панченко - Христовщина и скопчество: Фольклор и традиционная культура русских мистических сект

А ходил я в нищенском образе и часто переменял на себе платье, однажды не пивши, не емши, сидел трое суток в падежной яме, куда бросали всякую падаль. Да тогда же принесли к той яме не совсем убитую собаку и бросили прямо на меня и сверху кидали в нее каменьями и чуть мне в голову не попали. А я там, в яме, лежал под рогожкою и сам себе говорил: «Ну вот, не умела верно служить хозяину — так тебя и убили. А так и ты, моя Марфа[1129], не умеешь, видно, Богу Отцу своему Небесному верно служить — так лежи теперь вместе с собакой и терпи побои». Каменья, которыми метали на нее, попадали и в мои бока, но видно все сие Отцу моему угодно было возложить на меня, а я с радостию и любовию принял.

Еще был я во ржи десять суток: Богу молился, от труда сего утомился, прилег отдохнуть и уснул, когда же проснулся, то увидел, что возле меня лежит волк и на меня глядит. И я ему сказал: «Пошел ты, зверь, в свое место», — он и пошел.

Еще скажу: пас я овец и сам влез на древо, а волку сказал: «Стереги овец», — и на древе сидел, крестом бла‹го›словил на все четыреи стороны.

Еще проживал я в соломе двенадцать суток и все Богу молился, а на пропитание мое там было корка хлеба да кувшинчик воды, и ето я воду употреблял каждые сутки по одной ложке. А потом от сего великого труда перешел к божьему человеку — хотел себя на мало время успокоить. Но и тут на меня божьи же люди доказали, и хотят к етому хозяину идти с обыском. А я хозяину и сказал: «Завяжи меня в пеньковой сноп и пробежи с двора в поле и сделай след, и как они придут к етому снопу и станут его ворочить, то ты укажи им на след». Вдруг и пришли к хозяину с обыском: искали везде и напали на сноп, в коем я был завязан. Стали его ворочать и говорят хозяину: «Что ето у тебя за сноп какой большой?» А хозяин и говорит им: «Господа, подитет-ка сюда! Вот и след виден, где он бежал!» И они пошли тем следом, да и не нашли[1130].

А после я из етого места перешел к другому божьему человеку. Но и тут мне не дали спокою, и пришли сюда обысковать. А я велел хозяину накрыть меня корытом, то есть свиною чашею, в коем месют свиньям корм, и тут меня Отец мой Небесный похоронил, ибо так угодно было ему испытать сына своего. Взяли меня под стражу, в коей и содержался, закован в железах, и захотелось мне изведать, сколь крепки видимыя оковы. Вышел я вон из стражной, меня никто не видал. И зашел я за некою храмину и призвал к себе духом вседражающую свою молитвен‹н›ицу, государыню матушку Акулину Ивановну и возлюбленного своего сына и друга и наперсника да и казначея Александра Ивановича[1131]. И купно Живоначальной Троице возмолились, а железы с моих ног свалились, и вдруг меня злые схватились и, нашедши, сами удивились. Тут они меня связали и всякими хульными словами поносили, а потом положили меня на дровни, крепко они меня к ним привязали и прежестоко мучили и били, чему я сам после дивился, как меня Отец мой Небесный вживе оставил и как при такой злой и лютой муке не сделал душе моей с телом разлуки. А на сие мое и мнение Бог Отец Небесный, чрез мои уста, глаголил тако: «О сыне мой прелюбезный, ето еще цветочки, но готовься к винограду — вот скоро созреет — да чашу уготованную высокопремудрым и сладчаюшим питием ю же аз ти дам, да и не идет мимо тебя». А я ему на ответ сказал: «Отче, твори, еже хощеши, и да буди воля твоя надо мною, только пребуди сам со мною и соблюди меня во имя свое»[1132].

А странствовал я по большей части с возлюбленным моим сыночком да и сердечным другом и любезным братцем с Мартином Родионовичем, который был у меня знатный пророк[1133]. И пожелалось мне, возлюбленные детушки, однажды из Тулы идти в село Тихван[1134] на ярмонку роспевать нищенские стихи и взял я с собою три сумки. Брат мой Мартинушка не пущал меня и говорил: «Не ходи туда, Государь Батюшка, я страшусь что-то, чтобы тебя там не поймали». А он ведь, друга, такой соловей был: что пропоет — того и жди. Однако я пошел, да тоже ему сказал прямую речь и сбывшуюся: «Ну, брат Мартинушка, прощай, да смотри же, ты меня к себе встречай: непременно я к тебе буду». И пришедши я на ярмонку, ходил по ней с нищими — стихи пел. И набрал я хлебушка две сумки, да хотелось мне набрать и третию. В ту же пору в Тихвине стоял полк солдат, и я к ним пошел милостину просить. И думал сам себе: «Ну наберу же я и третью сумку, и тут-то брат мой Мартинушка встретит с великой добычею». И вдруг эти солдаты схватили меня, привели под палатку и к телеге привязали и крепко стали караулить. И пришел к ним командир их, да и говорит: «Вы ему не вер‹ь›те — он от вас уйдет, а стригите ему половину головы». И тут солдаты, по приказанию своего командира, остригли у меня половину головы. Пришла ночь, и солдаты полегли вокруг меня, а меня положили в середину себя, и я крепко захрапел — будто бы уснул. А солдаты промежду себя и говорят: «Е-е как странник намаялся, что тотчас и заснул». Но в скором времени и они все накрепко заснули. А мне еще не пришло время быть пойману и наказану, а когда прийдет от Отца моего Небесного назначенный час, то я никуда не побегу, а сам в руки дамся. Теперь же благослови мне, Отец мой Небесный, освободиться от сих уз, ибо я дал своему брату Мартинушке обещание придти к нему непременно, и он меня ждет. Проговоривши в мыслях сию речь, я обвязал голову свою тряпк‹о›й, перепрыгнул чрез солдат и ушел в рожь. А они вскоре меня хватились и закричали: «Бежал, бежал!» Да ужь негде взять: только, однако, видно было, где я бежал — там рожь шаталась — а меня совсем и с головою не видно, потому что рожь была высокая. Солдаты и говорят между собою: «Как нам быть? Если пешком бежать — так не догонишь, а если на лошадях ехать — то всю рожь помнешь. Ну видно так и быть: Бог с ним. Авось нас командир бить за него не станет». И бежал я двадцать пять верст все рожью да речками, потому что на большую дорогу выитить мне было нельзя, ибо у меня половина головы была острижена, и потому меня всякий схватить мог. И прибежал я к братцу своему Мартинушке, постучался у него под окошком, а брат мой Мартинушка очень скоро ко мне выскочил, обнял меня крепко и говорил: «О, о! Братец, братец! говорил я тебе не ходи туда!» — «А что да и я тебе говорил — что приду. Вот и пришел: все слава Богу да слава Богу». — «А где жь у тебя половина головки? Знать остригли?» А я ему отвечал: «И, и, братец! Волосы выростут — ты об етом не тужи. Ведь ты сам знаешь, что Бог от начала века тако соизволит во святых своих страдати, а мы что еще видели: поживем подоле, так увидим поболе».

А Мартинушка весьма крепко меня любил и во всем берег, а я был молчалив и несмел, и куды мы с ним ни пойдем, и где дадут нам какой блинок, то он меня все кормил, подкладал и говорил: «Ну ешь, да пожалуйста, ешь. Ведь тебе много труда будет!» — а я молча кушал. И мы с ним странствовали много и ходили по божьим людям.

В одно время были мы с ним на беседе[1135], и одна девица пророчица по ненависти стала в дверях с камнем — хотела убить меня. И как скоро подняла руку с камнем, чтобы при выходе меня ударить, то и сотворилось чудо, что рука у ней онемела. И я прошел и, вышедши на двор, лег у лошадей в яслях[1136] и лежал в оных трое суток, не пимши и не емши, а только крепко плакал и просил Отца моего Небесного: «О, о, Отец мой Небесный! Заступи за меня, сироту, и подержи меня под своим покровом и не взыщи от сей рабыни греха сего». И Отец мой Небесный принял от меня слезную прос‹ь›бу и вступился за меня, оная же девица видела в видении, будто ее ангелы наказывают жезлами и избили все ея тело и велели ей просить у меня прощения и тако сказали: «Если он тебя не простит, то всегда будет тебе такое мучение на сем свете, а в будущем — еще более того». И вдруг она меня нашла и стала просить прощения и говорила: «Прости ты меня, великий угодник божий, что я дерзнула на тебя поднять камень. И я не сама собою сие сотворила, а меня научили люди, и не стоит их людьми назвать: они не люди, а предатели-июды. И еще я тебе, свету истинному, открываюсь, что видела я в сновидении, что меня ангелы жезлами наказывали и все кости у меня изломали, отчего и наяву вся болю, и они же велели мне просить у тебя прощения и тако рекли: если тобою прощена не буду, то всегда такое мучение принимать стану до конца моей жизни, а по кончине моей еще злее етого обещали мне муку». И тут я ее простил — от уз болезни ея разрешил.

А еще брат ея хотел меня застрелить из ружья, когда я ходил на праздники из села в Тулу. Каждый праздник, когда я приду на беседу, оный брат выходил в лес с ружьем, ‹но ружье› по промыслу божьему не выстреливало ни одного разу.