Андрей Ранчин - «На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского

281

The New Republic. 1995. May 8. Vol. 212. N 19. P. 40.

282

Loseff Lev. Iosif Brodskij’s Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech Literature. Ed. by Arnold McMillin. «Slavica publishers», 1989. P. 191.

283

Хайдеггер М. Время и бытие. С. 392–393.

284

Бродский И. Памяти Марка Аврелия. С. 255; ср.: (VI [2]; 223).

285

Там же. С. 255; ср.: (VI [2]; 222–223).

286

The New Republic. 1993. February 1. P. 60–63; ср.: (VI [2]; 93–111).

287

Auden W. H. Selected Poems. New edition. N. Y., 1979. P. 234.

288

Polukhina V. The Self in Exile // Renaissance and Modem Studies. University of Nottingham. Writing in Exile. Vol. 34.1981. P. 15.

289

Бродский И. Набережная неисцелимых. С. 205, 219–221 и др.; Brodsky J. Watermark. N.Y., 1993. P. 5–6.

290

Brvdsky J. Watermark. P. 5.

291

Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 38.

292

Искусство поэзии / Пер. И. Комаровой // Бродский И. Большая книга интервью. С. 95.

293

Как параллель напомню выражающую сходное переживание современности мысль Хайдеггера о «сжатии» временных и пространственных далей, благодаря развитию технических средств в наши дни (доклад «Вещь»).

294

Зенкин С. Культурология префиксов // Новое литературное обозрение. 1995. № 16. С. 52–53, курсив автора.

295

Седакова О. Кончина Бродского // Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 15.

296

См. наблюдения о мотивах поэзии Элиота и о подражании Одену в стихотворении «На смерть Т. С. Элиота»: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge; N.Y.; Port Chester, Melbourne; Sydney, 1989. P. 81–89; Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, New Jersey, 1994. P. 125–139.

297

Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 109.

298

<…> «Для античного риторического взгляда на вещи koinos topos (общее место. — А.Р.) есть нечто абсолютно необходимое, а потому почтенное. Общее место — инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать эту пестроту легко обозримой для рассудка» (Там же. С. 159).

299

Это выражение, в современном российском литературоведении потерявшее терминологичность (которую ему изначально придавал его автор Ю. Н. Тынянов), утрачивает всякий терминологический смысл в применении к поэзии Бродского: «Я» в его стихотворениях одновременно и абсолютно автобиографично, не отделено от реального автора, и предельно условно, являясь скрещением различных литературных дискурсов, поэтических традиций и — в пределе — только языковой категорией, личным местоимением. Поэтому я вынужден употреблять это выражение в подразумеваемых кавычках, но не рискую отказаться от него, за отсутствием другого более уместного термина.

300

«Русской поэзии всегда не хватало времени — как, впрочем, и места. Отсюда ее интенсивность и надрывность — чтоб не сказать „истеричность“. <…> Изуродованность поэтической судьбы стала у нас не меньшей нормой, чем ее прерванность, и поэт — даже начинающий — воспринимает себя и трактуется аудиторией в драматическом ключе. От него ожидается не сдержанность, а фальцет, не мудрость, а ирония или, в лучшем случае, искренность. Это — немного, и хотелось бы надеяться, что положение дел переменится <…>» (Бродский И. Предисловие // Рейн Е. Избранное. М.; Париж; Нью-Йорк, 1992. С. 287). Ср. настороженное отношение к «романтической дикции» и утверждение, что «это не муза диктует вам, а язык, который существует у вас на определенном уровне помимо вашей воли» в интервью Джону Гладу (Время и мы: Альманах литературы и общественных проблем. М.; Нью-Йорк, 1990. С. 287; ср.: Бродский И. Большая книга интервью / Сост. B. П. Лопухина. М., 2000. С. 112), или высказывание: «я думаю, что не человек пишет стихотворение, а каждое предыдущее стихотворение пишет следующее» в интервью Виталию Амурскому («Никакой мелодрамы…»: Беседа с Иосифом Бродским // Амурский В. Запечатленные голоса: Парижские беседы с русскими писателями и поэтами. М., 1998. С. 10; ср.: Бродский И. Большая книга интервью. С. 484). Эти суждения очень часто повторяются в эссе и в интервью поэта и, главное, реализуются в его стихах и потому не могут быть истолкованы как некоторое намеренное преувеличение или провоцирующий жест, которые вообще-то не чужды Бродскому. Противоположные, по крайней мере на первый взгляд, мысли (например, выраженная в интервью Виталию Амурскому идея о поэте как о фигуре, «замещающей» в современном обществе святого и способной стать социальным образцом) порождены скорее присущей Бродскому приверженностью к «самопротиворечиям» и самоотрицанию как к инструменту защиты от догм, от суждений, претендующих на неоспоримость. Так или иначе, поэтический дар мыслится Бродским не как личное достоинство и заслуга автора, но как нечто в каком-то смысле внеположное по отношению к нему.

301

Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. C. 12. Неточно цитируется стихотворение Бродского «Одной поэтессе» (1965): в оригинале — «нормальным классицизмом» (I; 431).

302

Иванов Вяч. Вс. Современность поэтики Державина // Гаврила Державин. 1743–1816 / Под ред. Ефима Эткинда и Светланы Ельницкой. Нортфилд; Вермонт, 1995. С. 407.

303

Муза в изгнании. Интервью Анн-Мари Брамм (пер. Л. Бурмистровой) // Бродский И. Большая книга интервью. С. 44–45.

304

«У меня нет принципов, есть только нервы…» Интервью Биргит Файт. Лит. обработка О. Гольдштейн // Там же. С. 570.

305

«Двуязычие — это норма». Интервью Виллему Г. Вестстайну // Там же. С. 202.

306

«Судьба страны мне далеко не безразлична». Интервью Юрию Коваленко // Там же. С. 473.

307

«Поэт-классицист не присутствует в своих произведениях как личность. Его стихотворения соотнесены не с его индивидуальностью, а с идеей жанра, идеей истины в рационалистическом ее толковании и в ее разделенности в пределах жанровых схем. В стихотворении раскрывается не душа поэта, а над ним парящая, надындивидуальная истина понятия. Отсюда и отсутствие объединения стихотворений одного поэта в образе их автора, отсюда отсутствие лирического единства книги поэта. Оды, элегии, идиллии, духовные стихи, сатиры — в каждом из этих жанров другая душа, и каждый из них подчинен другому закону слога, тона <…>» (Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. [Изд. 3-е.]. М., 1995. С. 115). Эта мысль, являющаяся «общим местом» в литературоведении, тем не менее может быть оспорена и существенно скорректирована. Ср., например, мнение Ю. М. Лотмана: Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII — начала XIX века // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII — начало XIX века). М., 1996. С. 141. Для меня важна не столько истинность принятого утверждения, сколько отраженное в нем «читательское» представление о русской словесности XVIII века (при более пристальном исследовательском взгляде картина действительно может оказаться более сложной). Бродский хорошо знал литературу XVIII столетия, но не как исследователь, а именно как читатель и, вероятно, сильнее ощущал именно общие черты поэзии этой эпохи, отличающие ее от поэзии пушкинского и последующих периодов: на фоне последующей поэзии стихотворство XVIII века в большей мере подчинено требованиям жанра.

308

См. об этом инвариантном мотиве: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. P. 174–177,247. Ср. описание создания стихотворения, представленное как действие, независимое от формального автора:

Так родится эклога. Взамен светилазагорается лампа: кириллица, грешным делом,разбредясь по прописи вкривь ли, вкось ли,знает больше, чем та сивилла,о грядущем. О том, как чернеть на белом,покуда белое есть, и после.

Словом «прописи» в этом стихотворении как бы обозначены рамки поэтической традиции. «Вкривь ли, вкось ли» — реминисценция из «Евгения Онегина» (гл. 7, строфа LV): «Благослови мой долгий труд, / О ты, эпическая муза!/ И, верный посох мне вручив, / Не дай блуждать мне вкось и вкрив. / Довольно. С плеч долой обуза! / Я классицизму отдал честь: / Хоть поздно, а вступленье есть» (V; 141).