Воля Неба и судьба человека. Труды и переводы - Лариса Евгеньевна Померанцева

нравственного поведения»[660]. «Итак,– заключает он,– биографа интересуют лишь примеры поведения людей в функциональном аспекте»[661].

Таким образом, автор определил главный принцип отбора и организации материала. Эта тенденция свести все разнообразие связей к нескольким простым рождается, как кажется, под воздействием впечатления, о котором я говорила выше: создается ложное ощущение простоты текста, принимаемой за единообразие и схематизм, и как следствие этого психологического восприятия вывод о несложности содержания: «Материалы биографий очень разнообразны… Но это только иллюзия. Какой бы материал ни приводил историк… весь он подобран с одной точки зрения и объединен авторским намерением проиллюстрировать определенную схему поведения»[662].

Эти слова лишь свидетельствуют об отчаянии автора книги обрести какое-то мерило для характеристики одновременно всех сторон текста, как формального, так и содержательного планов.

Суть, как кажется, состоит в том, что единого мерила быть не может. Текст не представляет собой единства в этом смысле слова, и напрасно его искать как в организации материала, так и в стиле и так же точно в жанре или мировоззрении. Частично это осознается автором монографии, и он совершенно правомерно указывает на присутствие в тексте как бы двух голосов: «Один из них – безличный „голос предания“… другой – глубоко личный голос историка»[663]. Он даже очень близко подходит к сути дела, говоря, что «у обоих голосов автора, несмотря на различия, единая смысловая направленность» и что «„Записи историка“ (т.е. „Исторические записки“.– Л.П.)– это произведение монологическое»[664]. Жаль, что при этом Ю.Л. Кроль под словами «единая смысловая направленность» понимает лишь стремление Сыма Цяня выписать единую (конфуцианскую) схему поведения, а тот факт, что «безличный» голос предания разрывается весьма экспрессивными голосами действующих в этом предании лиц, никак не объясняется. Тем не менее интуиция его не подводит – произведение действительно монологично. Однако единство осуществляется на более высоком, думается, уровне, который может быть выявлен только совместными усилиями историков, философов, филологов. Выше я говорила о попытках «разобрать» конструкцию – задача состоит именно в такой послойной разборке, искусственном расчленении ради составления представления о целом.

Для начала попробуем посмотреть на «Исторические записки» с той позиции, что ими завершается в древности длительная литературная традиция, и это дает нам основание подойти к ним, используя литературоведческие критерии. Хотя нас в первую очередь интересуют «Жизнеописания», не следует забывать, что они лишь часть целого и вписаны в общий контекст. Каков этот контекст, мы можем себе представить легче всего через Послесловие, которым Сыма Цянь сопроводил свой труд и в котором достаточно определенно сформулировал свой замысел. К нему и обратимся[665].

Китайское слово сюй, которым названо Послесловие, строго говоря, значит не только послесловие, но и предисловие. Сюй появляются в древности, но имеют потом долгую жизнь – в средние века они становятся самостоятельным жанром высокой прозы и в этом качестве доживают едва ли не до сегодняшнего дня.

Одним из примеров древних сюй могут служить вступления к так называемой ханьской оде (фу). В период Хань (IIв. до н.э.– IIв. н.э.) они в ней не обязательны, но то тут, то там появляются у разных авторов. При том, что ода в своей основе имела схему философского диалога, вступления встраиваются в эту конструкцию, производя, однако, в ней существенные изменения. Вспомним, что функция введения в философском диалоге заключалась в мотивации последующего монолога. Точно такая же цель была поначалу у введения в ханьской оде[666]. Все завершала морализирующая концовка (параллель к философскому выводу в диалоге). И начальный, и завершающий элементы оды имели в основе сюжетное построение, это была сюжетная рамка, в которую встраивался монолог-описание, значительно превышавший по объему рамку и составлявший основную часть произведения. Часто, как и в философском диалоге, рамка в оде представляла собой по форме диалог, сценку, по мере развития в ней действия слово предоставлялось одному из персонажей, и вся центральная часть оды оказывалась монологом. Изредка этот монолог мог прерываться репликами действующих лиц, что лишь способствовало укреплению целостного восприятия произведения – и в форме диалога-сценки, и в форме монолога. Таково было «классическое» построение оды. Со временем картина меняется.

Начать с того, что в сюй постепенно исчезает диалог, он заменяется монологом[667]. Исчезает, следовательно, драматическое начало. Вместо по крайней мере двух действующих лиц перед нами одно – сам автор оды. Реплики по ходу монолога превращаются в обращения к слушателю с призывом насладиться, ужаснуться, испытать горечь или скорбь, – словом, содержат апелляцию к сопереживанию. Меняется и содержание предисловия-вступления: зачастую оно представляет теперь собой «ученый» мини-трактат на темы философии, истории, мифологии или даже исторической поэтики (содержит, например, краткую историю жанра или рассуждение о происхождении и назначении поэзии) и др. Сначала ода (по своей близости, вероятно, к философскому диалогу) воспринималась как поучение, теперь же в ней этот момент исчезает или по крайней мере нивелируется, уступая место эстетическим целям: заразить чувством, усладить слух и т. д. или доставить интеллектуальное наслаждение. Это делает ненужной и морализирующую концовку, она отпадает и окончательно лишает оду признаков происхождения. Из среды философов, где она, по-видимому, зародилась, ода переходит в залы царских и императорских дворцов, становится элементом высокого досуга. Чуть ли не единственным признаком, соединяющим ее с ораторской традицией, остаются монологизм и декламационность.

Зная эту предысторию оды, обратимся к Послесловию Сыма Цяня. Послесловие состоит из нескольких частей, каждая из которых как бы самостоятельна. Первая часть – родословная автора «Исторических записок», вторая – маленький философский трактат, третья – рассказ о кончине отца Сыма Цяня и его завещании сыну, четвертая – диалог с неким Ху Суем по поводу Конфуциевой хроники «Чуньцю», пятая – краткая формулировка своего понимания происхождения и задач такого рода произведений, каким, по замыслу автора, должны быть «Исторические записки», шестая – комментированное оглавление завершенного труда. На первый взгляд эти части мало что имеют общего, но это только внешнее впечатление.

В родословной Сыма Цянь акцентирует мысль о древности своего рода и исконном занятии его представителей делами ши, соединявшими в разные времена в разных соотношениях профессии астролога, архивариуса, историографа. Был придворным историографом и его отец – Сыма Тань. Он получил разностороннее образование, и ему принадлежит небольшой философский трактат о шести основных школах, составляющий содержание следующей части Послесловия.

Это философское отступление, здесь не совсем как будто уместное, в свете дальнейшего приобретает особое значение. Кратко охарактеризовав каждую школу и отметив ее достоинства и недостатки, Сыма Тань отдает явное предпочтение даосской школе, противопоставляя ее по ряду параметров другим школам, и что особенно существенно –