Николай Байбаков. Последний сталинский нарком - Выжутович Валерий Викторович

Другие зампреды один за другим стали говорить, что они лучше знают экономическую ситуацию, чем работники Госплана.

— Еще впереди половина пятилетки, и мы успеем все поправить…

— Госплан смотрит на положение дел односторонне и мрачно…

— Не надо ничего менять…

Косыгин слушал вполуха. Он просматривал экземпляр доклада. По всему было видно, что ему неприятно читать информацию о негативных процессах в не чужой для него пищевой и легкой промышленности.

В какой-то момент Косыгин запретил Лебедеву продолжать доклад. Лебедев побледнел, сошел с трибуны и, усаживаясь на место, шепнул Байбакову:

— Не оправдал я вашего доверия, Николай Константинович.

После заседания к Байбакову подошел министр финансов Гарбузов:

— Алексей Николаевич Косыгин очень переживает из-за этого доклада…

— Но кто-то же должен докладывать правительству о реальном положении дел в стране, — сказал Байбаков. — И таким органом призван быть Госплан.

Показательна судьба этого документа. Доклад был размножен и роздан заместителям председателя Совета министров, а на следующий день после заседания экземпляры были у них изъяты и уничтожены. Никаких решений по докладу не принималось. В аппарате ЦК КПСС, куда также был направлен один экземпляр, доклад успели прочитать только несколько высокопоставленных сотрудников. Константин Черненко, заведующий Секретариатом ЦК, потребовал от Байбакова забрать документ обратно.

— Как я могу забирать то, что адресовано руководству? — попытался возразить Байбаков.

Тем не менее доклад не дошел до первых лиц в ЦК.

Размышляя о причинах болезненной реакции премьера на доклад, Байбаков пишет, что для Косыгина и его заместителей правда оказалась неожиданной и неприемлемой, так как противоречила их представлениям о социалистической экономике, которая не может иметь пороков. Нам кажется, это поверхностный вывод. О пороках системы Косыгин знал не меньше Байбакова, что подтверждается воспоминаниями В. Новикова, Л. Штроугала, Д. Гвишиани и других хозяйственников, ученых, политиков, с которыми советский премьер обсуждал экономическую ситуацию в СССР. Нет, здесь дело было в другом. Солидаризироваться с Байбаковым и другими госплановцами в негативной оценке положения дел Косыгину мешало высказывание Брежнева, назвавшего девятую пятилетку «самой лучшей». Признать ее не ахти какой успешной означало перечить генсеку, отношения с которым у Косыгина были и без того напряженными. Премьер не хотел также бросать вызов партаппарату, прибиравшему всю власть, в том числе и в экономике (Совмин, Госплан, отраслевые министерства), к своим рукам. При этом каково же было Байбакову? Ему приходилось искусно маневрировать меж двух гигантов — главы Совмина, которому он, председатель Госплана, был непосредственно подчинен, и генсеком, от которого он, представитель высшей номенклатуры, был фатально зависим.

«Непринятие действенных мер способствовало дальнейшему развитию негативных процессов, — анализирует Байбаков в своих воспоминаниях тогдашнюю ситуацию в экономике. — Производственники поняли, что раз нет санкций за нарушение стандартов, значит, можно отступать от требований к качеству. К тому, что правительство разрешало “в разумных пределах”, приложили руку и “теневики”. При расширенном производстве и слабом контроле нарушалась сортность товарной продукции, что стало базой для многочисленных хищений. <…> Шло развращение людей, занимающихся производством продовольствия и промышленных товаров. В хлеб добавлялась кукурузная мука, в молоко — вода, в колбасу — крахмал. Если, к примеру, на квадратный метр шерстяной ткани должно идти пятьдесят граммов чистой шерсти, то реально стали пускать сорок пять граммов. Остальное уплывало к “теневикам”. Прибыль на уровне предприятий создавала видимость благополучия. Темпы производства не снижались, стало быть, рост средней заработной платы оправдывался; повышалась в денежном выражении и производительность труда. Деньги на счетах предприятий накапливались, а вот их ресурсного обеспечения не было».

Назначен виноватым

По мере того как обострялись отношения между Брежневым и Косыгиным, управление экономикой переходило к аппарату ЦК. Заседания Политбюро стали напоминать производственную планерку, где в авральном режиме решались вопросы поставки оборудования какому-нибудь металлургическому комбинату или уборки зерновых. Никаких мер для улучшения ситуации Брежнев не предлагал, только взывал к партийной ответственности и требовал постановки более высоких задач: «…утвердив план на 1973 г., мы не можем разойтись с чувством, что впереди год спокойной жизни и неторопливой работы…»

Генсек устраивал жестокие разносы секретарям обкомов, директорам предприятий, начальникам строек, но за критикой почти никогда не следовали «оргвыводы», и подвергнутые экзекуции начальники могли за свою карьеру не беспокоиться.

Доставалось и министрам. Биограф Брежнева Сюзанна Шаттенберг приводит случай, когда генсек побывал в Барнауле на только что построенном шинном заводе, который должен был начать поставку шин для автозавода в Тольятти, но все еще не достиг запланированной мощности. Министр нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности В. С. Федоров дал предприятию 30 месяцев для выхода на плановые показатели. Брежнев сказал рабочим: «Я знаю товарища Федорова, он очень хороший министр, хороший человек, но добрый за счет государства. Молите бога, что не я ваш министр, я бы вас прижал. Это какие 30 месяцев вы хотите на освоение?»

А на декабрьском пленуме 1972 года Брежнев критиковал министра черной металлургии И. П. Казанца и министра строительства предприятий тяжелой индустрии Н. В. Голдина. Они не сдали в эксплуатацию единственную запланированную на 1972 год домну на Ново липецком металлургическом комбинате. «Неужели у нас, у страны, способной выделить на капитальные вложения в текущей пятилетке 500 миллиардов рублей, не нашлось цемента, не нашлось металла, оборудования, чтобы в срок сделать одну-единственную домну? Я как инженер, как металлург, как партийный работник этому никогда не поверю».

Брежнев свято верил в плановую систему. Запланировали в пятилетке на капитальные вложения 500 миллиардов рублей, значит, найдется и цемент, и металл, и оборудование для домны. А если не нашлось, то Госплан виноват — недоучли, недорассчитали.

Критикуя Госплан, а он это делал с завидным постоянством, Брежнев тем самым продолжал наносить удары по Косыгину. Следует, говорил он, поразмыслить о подлинной консолидации руководства и планирования: «Не назрело ли объединение многих из них (около ста союзных министерств и ведомств, органы руководства) в какие-то группы, возглавляемые зампредами Совета министров?»

Заверяя, что ни в коем случае не собирается вернуться к «зуду реорганизаций» (очередной намек на Хрущева), Брежнев явно испытывал этот «зуд». Госплан, говорил генсек, перегружен работой, отсюда и низкое качество плановых показателей. Поэтому надо расширить права министров, одновременно нагрузив их большей ответственностью. В правительственных и партийных верхах грядущую «реформу» поняли так, как только и можно было понять: Косыгин и его команда не контролируют ситуацию. А наделение министров беспрецедентными полномочиями означало, что из-под Косыгина «выдергивают» Совмин. Оскорбленный премьер написал заявление об отставке. Брежнев отставку не принял, но на июльском пленуме 1974 года, вопреки номенклатурным приличиям, исключающим публичную демонстрацию аппаратного закулисья, заявил: «Тов. Косыгин отказался от поста председателя Совета министров. Не совсем. — Голоса: Передумал».

До передачи всей экономической власти министрам дело все-таки не дошло. На том же декабрьском пленуме Брежнев ограничился предупреждениями об ответственности и потребовал большей эффективности производства. Хотя и здесь генсек не удержался от выпада против команды Косыгина: «И не вправе ли ЦК партии потребовать от уважаемых наших товарищей министров и других хозяйственников держать под постоянным контролем все, что происходит на подведомственных предприятиях, своевременно выправлять положение там, где это необходимо?»