Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

политический опыт впервые был обличен в слова. Греки называли эту способность φρόνησις, или проницательность, и, отличая ее от мудрости философа, считали ее главной добродетелью, самым выдающимся качеством, государственного деятеля[179]. Разница между этой судящей проницательностью и спекулятивной мыслью в том, что первая укоренена в том, что мы обычно зовем общим чувством (common sense), а вторая постоянно выходит за его пределы. Общее чувство, которое французы столь многозначительно зовут «добрым чувством», le bon sens, раскрывает нам природу мира в той мере, в какой это общий мир; ему мы обязаны тем, что наши сугубо частные и «субъективные» пять чувств и их чувственные данные способны настроиться на общий для нас не субъективный, а «объективный» мир, который каждый делит с другими. Суждение, возможно, важнейшая деятельность, в ходе которой возникает это совместное-с-другими-пребывание-в-мире.

Однако чрезвычайная и даже поразительная новизна положений «Критики способности суждения» состоит в том, что Кант открыл этот феномен во всем его блеске как раз тогда, когда исследовал феномен вкуса, а значит, единственную разновидность суждения, о которой всегда считалось, что поскольку она касается лишь эстетических материй, то лежит вне сферы политики и заодно вне области разума. Канту не давала покоя предполагаемая произвольность и субъективность принципа de gustibus non disputandum est (который, вне всяких сомнений, верен в отношении частных предрасположенностей), потому что она оскорбляла его политическое, а не эстетическое чувство. Кант, уж точно не страдавший излишней чувствительностью к прекрасным вещам, очень хорошо осознавал публичный характер красоты. И именно по причине публичного значения суждений вкуса он настаивал, что, вопреки расхожей поговорке, они подлежат обсуждению, потому что «мы надеемся, что наше благорасположение разделяют и другие»¸ что вкус может быть предметом спора, поскольку суждение вкуса «ожидает согласия каждого»[180]. И поэтому вкус, в той мере, в какой он, как и любое другое суждение, апеллирует к общему чувству, представляет собой прямую противоположность «частным чувствам» (private feelings). В эстетическом суждении, ничуть не меньше, чем в политическом, принимается решение. И хотя эстетическое суждение всегда имеет некие субъективные основания в силу того простого факта, что каждый занимает свое собственное место, с которого он смотрит на мир и судит о нем, оно также основывается на том, что сам по себе мир есть объективно данное, нечто общее для всех его обитателей. В деятельности вкуса решается, как этот мир, независимо от его полезности и наших связанных с ним жизненных интересов, должен выглядеть и звучать; решается, что люди в нем увидят и услышат. Вкус судит о мире как таковом в его явленности; его интерес к миру совершенно «незаинтересованный», а это значит, что здесь не играют роли ни жизненные интересы индивида, ни нравственные интересы самости. Для суждения вкуса главное – не человек, не его жизнь или самость, а мир.

Суждения вкуса считаются в наше время произвольными еще и потому, что не понуждают в том смысле, в каком понуждают к согласию наглядные факты или аргументированные истины. С политическими мнениями их роднит то, что они подразумевают убеждение и уговоры; судящая персона – по весьма изящному выражению Канта – может лишь «добиваться согласия остальных» в надежде в конечном счете прийти к согласию с ними[181]. Это убеждение близко родственно тому, что греки называли πείθεν, убеждающей и уговаривающей речью, которую они считали типично политической формой разговора между людьми. Убеждение господствовало в сфере общения между гражданами полиса, поскольку исключало насилие; но философы знали, что оно отличается и от еще одной ненасильственной формы принуждения – от принуждения истиной. У Аристотеля убеждение предстает в качестве противоположности διαλέγεσθαι, философской формы речи, именно потому, что последняя предназначалась для познания и поиска истины, а значит, требовала принуждающих доказательств. В таком случае культура и политика близки друг другу, поскольку в них речь идет не о знании или истине, а, скорее, о суждении и решении, о рассудительном обмене мнениями по поводу общего мира и сферы публичной жизни и о решении, какие в этом мире надо предпринять действия и как ему отныне выглядеть, какого рода вещи должны в нем появиться.

Отнесение вкуса, главной культурной деятельности, к политическим способностям человека выглядит настолько странно, что мне стоит привести в дополнение к этим рассуждениям еще один факт, более знакомый, но редко учитываемый в теориях. Все мы отлично знаем, как быстро люди друг друга признают и какое явственное они ощущают родство, когда оказывается, что они сходятся в том, что им нравится, а что нет. Если исходить из этого обыденного опыта, получается, что во вкусе решается не только, как мир должен выглядеть, но и кому с кем в нем быть. Если мыслить это чувство принадлежности в политическом разрезе, возникает искушение рассматривать вкус как, по существу, аристократический принцип организации. Но, возможно, его политическое значение простирается дальше и одновременно имеет более глубокий смысл. Своей манерой суждения лицо в определенной степени раскрывает и само себя, свои личностные качества, и это непроизвольное раскрытие тем значимее, чем меньше оно зависит от сугубо индивидуальных предрасположенностей. Так вот, именно в сфере действия и речи (т. е. в области политики как деятельности) эти личностные качества оказываются в центре публичного внимания, именно здесь проявляются скорее не индивидуальные качества и таланты человека, а «кто он такой». В этом отношении политическая сфера снова противоположна области, где живут и создают свои произведения художник и изготовитель и где всегда в конечном счете роль играет качество: таланты создателя и качество создаваемых им вещей. Суждение вкуса, однако, не просто судит о качестве. Наоборот, качество не подлежит спору: его очевидность понуждает не хуже, чем истина; качество не решается суждением, в нем не нужно убеждать и не нужно добиваться согласия, хотя и бывают времена художественного и культурного упадка, когда остаются лишь немногие, восприимчивые к самоочевидности качества. Вкус как деятельность подлинно культивированного ума – cultura animi – вступает в игру только там, где сознание качества широко распространено и подлинно прекрасное легко опознается; ибо вкус различает среди качеств и решает, какие из них выбрать. Тем самым вкус и его неусыпное суждение о вещах мира ставят собственные рамки неразборчивой и невоздержанной любви к прекрасному как таковому; в сферу изготовления и качества они привносят личностный фактор, т. е. придают ей некий гуманистический смысл. Вкус деварваризирует мир прекрасного, поскольку не покоряется ему; он заботится о прекрасном своим собственным «личностным» образом и тем самым производит «культуру».

Гуманность, как и культура, имеет, конечно же, римское происхождение; в греческом языке,