Юрий Екишев - Россия в неволе

– Какого гуся?

– А такого, что ты мазью мажешься, которой людям мазаться не приемлемо! Шпана в куриной одежде не шляется, понимаешь, к чему я? Или ты этой масти, петушок, только троишь, подпрашиваешь, чтоб тебя определили?

– Нет, нет, Саныч, что ты! Бери!

Беру плащ, бац-бац по внутренним карманам – нет ключей.

– Где ключи?

– Какие ключи… – включил дурку Рыжий.

– От машины. С брелком. Иммобилайзер зовётся.

– Эти, что ли? БМВ. Я думал, это пиво открывать. Тебе с открывашкой отдать, что ли?

– Рыжий, давай всё, что в карманах было. Это моя доля, понял? Гонорар за суету. Ваньке скажешь, что лавэ не надо, мы в расчете, пусть только на общее людям уделит, что полагается, и заточкует от кого, чтоб потом не было лишнего зехера. И всё. И разошлись. А-у-е, арояша, Сыктыгым, полтора раза – как понял меня?..

Пальцами пощёлкал у хитрых рыжий лупок – вроде отдупляется, водит влево-вправо, вверх-вниз, вменяемый-обвиняемый…

– Нету ничего больше. Зажигалка, носовой платок…

– Дай сюда! Насчёт доли и общего хорошо понял?

Рыжий кивнул. Напрягают меня эти индейцы, как Зигмунд Фрейд всё человечество – приходится по нескольку раз повторять, пока отдуплятся. Не стремятся ни к чему в жизни – взял, женский плащ зачем-то напялил, ему скажи "вещь – огонь"; так он что угодно, кепку-аэродром грузинский нахлобучит.

Возвращаюсь к Верке. Плащик культурно через ручку, в кармане всё аккуратно: брелок с ключами, зажигалка, носовой платок… Только одна вещь меня ломает, только одна. – Слушь, Вер, у тебя с Дуровым Лёвой ничего не было?

Она смеётся. – Ты что, псих, Саша? С каким Лёвой, который алмазами торгует?

– Нет, он шпиона играл гестаповского, крысу, впаривал этого, как его, пастора Шлага…

Смеётся, ласково так – нет, я бы запомнила…

Если бы не эта предыстория, встретил бы я её на улице, упал бы там прямо перед ней на колени – богиня, Венера, воздерживался, как монах, ждал этого момента, единственная, сладкая… Обнял бы за колени, кричал бы, что не отпущу, что мне неважно – кто, что, с кем, просто украл бы, а тут только вздохнул с облегчением, и закурил от её зажигалки. – Можно развлекаться.

– Слушай, – говорит, – Саша, а давай в одно место съездим?

– Это куда?

– Тут недалеко. Скажешь, что ты мой знакомый хороший, а то я одна боюсь. Ну, ты увидишь – всё поймёшь.

Я напрягся – Что, опасное место? – думаю про себя, на хрен связался? Эти москвички – такие продуманки, сунь им палец в рот – оближут, промурлыкают, и сожрут медленно, начиная с головы, даже не заметишь. Как паучихи. Надо успевать от них вздёргивать, да ещё постоянно быть на фоксе. Может, прикидываю, тянет к своим бандосам? А что? Хату выставили, покуражились – они возьмут просто голову отвинтят по часовой стрелке, как лампочку, и аккуратно сложат в мешок где-нибудь на пустыре, привалят с ходу – здесь ребятишки вату не катают, разговор короткий, если не туда сунулся…

– Только в магазин заскочим, оденем тебя поприличней…

Ну раз одеться, значит, валить не будут, зачем лишнее тратить. – У тебя, что, Вер, деньги ещё остались?

– Не беспокойся. Саш, у меня в машине кредитка. Пойдём, пойдём! Не кривляйся…

О, уже командовать пытается. Затащила в магазин. Выбрали всё – от носков до платков, джинсы, рубашку – всё Труссарди и Армани – правда, карточку, не дал ей достать. Пришлось самому – не люблю, конечно, на это уделять, на внешнее, излишек – всё должно быть в меру.

Потом в супермаркет, на рынок – здесь она уже оторвалась, я только тележку катал с горкой пакетов, а она всё кидает, кидает, будто вагон решила загрузить. Коньяк, вино сухое, сыр, копчушки – всё самое, самое… Ну, думаю, закатимся на недельку в бордельеро…

Заезжаем в какой-то куценький районишко – пятиэтажки, берёзки, на бордельеро не похоже, скорее район лимиты времён Никиты Сергеевича. Я пакеты нагрузил, тащу, лифта даже нет. Звоним в дверь. Открывает женщина, в спортивном костюмчике, аккуратная, кругленькая, ну никак не мамка, или гадалка – Ах, Вера…

И моя Верка, нежно так. – Мама…

И тут я, в новой рубашечке, рукава закатаны, ещё хрустят – на руках вся биография, где чалился, кто по жизни. Смотрю, мама косится на наколки – а я что, прятать их должен? С какой стати?

Выходит мужик, упитанный, ухоженный, как многие москвичи партийных времён, с брюшком на шестом-седьмом месяце. Тоже руки мои увидел – усмехнулся, гад, но смолчал. Вот думаю, уходящий эпохи памятник и другие деревянные изделия. Я все достаю, навалил полный стол, все табуретки вокруг на кухне. Верка и слова не даёт сказать, и так и сяк старается – то прильнёт, то рот заткнёт ладошкой, то щипнёт – чтоб не говорил, кто я и что я, будто – жених, бляха…

Кое-как познакомились. Накрыли поляну в гостиной, серьезного характера, телик включили, пусть жужжит – воскресенье, всеобщая дурь, хохот – "бабки", концерты, "квн", гидропидоры с полупокерами, вся эта пассивная педерастия… Фон, короче, нынешней жизни. Сидим выпиваем. Я-то человек не робкий, прошло время – расслабляюсь, веселюсь как могу – рядом моя женщина на сегодня, ну и что, что родители – всё же люди, русские, чай, не албанцы какие, хотя насчет Москвы и москвичей скажу прямо – это другая страна. Мама, впрочем, оказалась с деревни, а вот папка её – точно, комсомолец недоделанный, всё с подъё…ками, всё с усмешкой.

Идём с ним курить на балкон. Он подкатывает, так, по-столичному, противно. Ну всё, думаю, прилетели к нам грачи – пидарасы-москвичи…

– Ну как, Саш? Нормально всё у тебя? отдыхаешь заслуженно?

– Нормально, а что?

– Да ничего. Вижу – сидел, страдал можно сказать.

– Да уж не в прятки играл. Неприемлемо, что ли?

– Да нет. Нет, нормально всё, не напрягайся, что ты… У нас кто не сидит, тот сажает. Старая русская традиция…

Ну не о чем говорить. Стоим, курим, пепел вниз стряхиваем, на соседей, хотя – смотрю, у него баночка из-под кофе для окурков – но он тоже за мной – показывает, что поддерживает движуху. Наверняка, плюнет потом в спину, и окурки будет в баночке солить. Я-то как раз ненавижу мусорить – это мой дом, моя страна, я хозяин везде, кроме Москвы, три часа гость, а потом член семьи – здесь не получается, нутро ворочается.

– Слушай, Саня. Можно, Саней, называть?

– Да.

– А ты знаешь, кто она? Ты с ней серьезно?

– А что?

– Ну, знаешь, кто она, дочь моя?

– Нет, а что?

Поворачиваюсь к нему лицом. Опёрся так боком, чтоб врезать правой ногой по голени, и сразу харю эту всю сытую и бритую расквасить, в дерьмо. Только вот как лучше и больней – локтем? Может, банкой из-под кофе ухо ему отрезать? Медленно, с проникновением ржавых зазубрин (давно уже банка стоит) в мягкие ткани лицевой части этого гнусного сутенёрского тельца…

– Думаю, лучше тебе знать.

– Что знать?

– Ну, что она – это, как по-вашему. Работает… Конечно, не шалашовка, а дорогая, по вызову… Вот она кто – прости…

Договорить эта мразь, кто она, не успел. Думаю, ах ты сучара, жрал её салатики, нарезочки, коньяк пил дорогой, маслинки смаковал, осетринку заточил с белым хлебцем – и ещё, золотой п..ды вентилятор, в стороне хочешь остаться? Никто не смеет мою женщину, какая бы она ни была, называть так, как ему вздумается. Пусть даже и отец. Хотя, какой он отец – так, куча мусора. Он так и сложился вокруг своего набитого пуза, в углу балкона, жаба. Был бы под руками нож – убил бы, банка из-под кофе смялась сразу об подбородок, только поцарапала.

Захожу в комнату. Верке говорю – Пойдём-ка домой, Вера.

Она поняла, вскочила. Мамка побледнела – шасть на балкон. А мы одели туфли, ботинки, плащик – и ушли.

Вижу – Верка моя огорчилась, а что поделаешь, если биологический папа духовный уродец? Вижу – не этого она хотела, хотела по-человечески, своим бабьим умишком, вывести эту пидерсию, а вышло как вышло.

– Ты его не сильно?

– Да нет, придёт в себя, отдуплится.

– Только маму жалко. Уехала бы она в свою деревню. Нет, не хочет. Боится. Мстить будет, напоминать. Ну, что, Саш, будем мы кутить сегодня, нет?

Неделю кутили. Спустили, проиграли, раздали, шваркнули всё, что у нас было – рестораны, танцы, шашлык-машлык в элитном Подмосковье, ночные гонки по золотому подбрюшью обкуренной столицы с купанием в шампанском, с битьем посуды в казино, даже в театр сходили, но спектакль надо сказать был не огонь, да и Лёву Дурова в этот день кем-то заменили, так что показал ей только фото на афише у входа (театр два дня искали, на котором он играет, или работает) – она смеётся, да нет, Саш, успокойся, не он это, не он.

Всё, лавэ кончилось – надо работать, надо уезжать. Мы опять на вокзал. На последние, мы уже не делили – её, мои, я билет взял. Она мне опять пакетов в купе натащила, и телефонный номер, цифры накидала на бумажке – Будешь в Москве, Саня, сам знаешь…

Я и не думал, что ещё когда-нибудь с ней встречусь. Другим сроком уже освободился и поехал в Ярик, к друзьям. Те, не долго думая, упаковали от и до, отправили дальше – в Липецк. В Липецке братва встречает тоже как положено: сразу ключи от машины, от квартиры, организовали встречу с молодыми, кто по жизни стремится и прёт, в лучшей кафешке. Слушают, в рот смотрят – Саныч, Саныч, дядя Саша… Только чувствую, что ооровцу при всей уважухе – тут не место. Молодёжь, хоть и порядки знает, а чуть-чуть в какую-то область зайдёшь, спросишь, а как у вас то, а как это? – напрягаются, боятся, как бы не пошло не по-ихнему. Да, думаю, надо уезжать, мягко стелют, да потом жёстко будет спать – чуйка меня ещё не подводила. К тому же, никогда не угадаешь – как у этих малышей с федералами? С рассадником, можно сказать… Стравить одних с другими, и посмотреть, как мы барахтаемся в крови по уши – для них любимое развлечение, а по свету разнесут, что Саныч с липецкими чего-то не поделил – от "конторы" даже ушки не будут там торчать, хотя это их рук будет дело… Ни мальчишки, ни я – никто из нас и знать не будет, что это контора, и какой-нибудь вот такой предпенсионный арбуз всё сотворил: там словечко сказал, там, там… Мальчишки-то этого не видели, как дела делаются – искренние ребятишки, хорошие.