Константин Базили - Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях

Ознакомительный фрагмент

Греческий проскинитарий. 1749.

Подобные речи в устах мусульманского паши, в устах смелого завоевателя, который едва занял Сирию и уже помышлял об искоренении вековых злоупотреблений, составляли новую эру для христиан на Востоке. И в самом деле была пора избавить христианство от постыдных налогов и уничтожений, которыми паши, горские шейхи, судьи мусульманские и даже иерусалимская правоверная чернь по своему произволу и без ведома правительства угнетали духовенство иерусалимское.

Мы уже упоминали, что обычный ежегодный взнос дамасскому паше от греческого монастыря состоял в 1 тыс. мешков[180]; сверх того на свиту паши, и на подарки, и на провизии, когда паша сам приезжал в Иерусалим, расходовалось еще до 500 мешков. Мулле иерусалимскому в его приезд вносили около 200 мешков, и редкий мулла не находил случая в обыкновенный годичный срок своего пребывания в Иерусалиме забрать еще столько или вдвое. Столько же обходились и его катибы (секретари) и члены мехкеме, столько же и муселим иерусалимский со своей свитой. Около 500 мешков в год было необходимо дарить разным мусульманским семействам для того только, чтобы они не преследовали православного монастыря. К этим постоянным, почти законным взносам, ибо долгое злоупотребление имело силу закона, можно отнести и сумму каффаров, которая круглым числом доходила до 500 пиастров с каждого поклонника. Оставалась еще важная и самая разорительная статья — джереме, или пени, произвольно налагаемые пашами, муллами, муселимами в собственную их пользу при всяком удобном случае: подрались ли два поклонника и произошла от этого суматоха между двумя исповеданиями, передвинули ли черепицу в монастырском здании, чтобы исправить кровлю от течи, починили ли окно, разбитое ветром, — требовалось от монастыря тысяч 10, 50 или 100 пиастров на том основании, что починка храмов в Османской империи подлежала ведомству и одобрению местных судилищ.

Иногда и без всякого повода, а разве под предлогом, будто паша подозревал греческое духовенство в тайном сношении с морейскими греками, или по случаю известия о сожжении турецкого флота идриотами, или о гонениях на христиан в столице паша требовал 500 или 1 тыс. мешков и давал епископам святогробским несколько дней или несколько часов сроку, чтобы представить сумму или — быть повешенными. В таких-то обстоятельствах не удивительно, что греческий монастырь обратил в слитки около 2 тыс. пудов своего серебра и до 40 пудов золота, в том числе лампы и сосуды, подаренные еще греческими императорами, и вошел сверх того в долги на 30 тыс. мешков. В эпоху египетского нашествия бедствия его доходили до крайности. Монастырь предлагал по 25 и 30 процентов в год, но уже никто денег не давал. Заимодавцы — мусульмане, армяне и евреи — требовали, чтобы здания монастырские и даже св. поклонения были распроданы на уплату долгов.

В эти годины тяжких испытаний, когда архиереи и все духовенство иерусалимское терпели поругание, одевались в лохмотья и питались круглый год хлебом и маслинами, дабы только не погасли фимиам и лампада в заветных поклонениях, дабы только святыня, вверенная их страже, не перешла в руки иноплеменных, нельзя не благоговеть перед святой доблестью, которая почерпалась избранными старцами в неиссякаемом источнике вдохновений, у колыбели нашей веры и которую можно сравнить лишь с подвигами мучеников первых веков христианства.

Ибрахим-паша сдержал свое слово: буюрульды его был не мертвой буквой, как бывали для сирийских племен повеления Порты, но торжественным и искренним обетом веротерпимости, которому он пребыл верен во все время египетского правления в Сирии. Не только судебные и исполнительные власти в Иерусалиме покорились беспрекословно твердой его воле, но самые шейхи Иудейских гор, не обузданные дотоле никакой властью и для которых поклонники Святой земли составляли огромную статью дохода, были принуждены оказывать им безвозмездное покровительство, отвечая своей головой за их безопасность и неприкосновенность. Ибрахим-паша объявил впоследствии для обуздания хищных арабов, что будет отрублена та рука, которая возьмет деньги с поклонников в горах Иудейских. Арабы, придерживаясь буквального смысла приказа, стали понуждать поклонников бросать деньги наземь и по удалении их забирали уже не с них, а с земли. Ибрахим, извещенный об этом, не замедлил растолковать арабам свою волю в прямом ее смысле, отрубил две-три руки, и уже никто не посмел нарушить его закона.

Ущелье Иудейских гор на пути из Яффы в Иерусалим искони занято племенем шейхов Абу Гош, которые под благовидным предлогом стеречь эти опасные местности от разбойников сами грабили поклонников, взыскивая с них каффары и подарки. Ибрахим-паша назначил жалованье шейху взамен этого дохода, и с того времени Абу Гош стал уже не грозой, но покровителем поклонников. Эти благоразумные меры открыли путь поклонникам в Палестину, и уже во второй и в третий год египетского правления число греков и армян, отправлявшихся со всех турецких областей в Иерусалим, простиралось до 10 тыс. человек. Ими обогащались Яффа и горские жители, служившие погонщиками, и жители Иерусалима, где поклонники проводили зиму, и монастыри. Со временем самое народонаселение Палестины убедилось в том, что выгоднее привлекать великое число благочестивых гостей терпимостью и безопасностью, чем грабить полсотню несчастных, которые в прежние годы решались совершать столь опасный путь.

Ущелье Абу Гош. Гравюра XIX в.

Во всех отношениях веротерпимость Ибрахима была основана на верном политическом расчете: с одной стороны, приказ, данный им из лагеря под Аккой, был как бы заблаговременной лаской и ценой привязанности к нему многочисленного христианского народонаселения Ливанских гор, в котором он надеялся обрести верную подпору для честолюбивых своих видов; с другой — опыт научил Ибрахима в Египте и в Аравии, что первым условием подчиненности мусульман законной власти и успеха преобразований правительственной и военной системы было укрощение религиозного фанатизма, на котором паши турецкие, каков был Абдаллах, так ошибочно пытались основать свое влияние.

Беспристрастное сравнение эпохи египетского владычества с прежними правительствами Сирии и даже с эпохой водворения султанской власти в 1840 г. служит к подкреплению этой истины, в которой и доселе еще не убедились наместники Порты. В сем отношении веротерпимость Ибрахима была едва ли не важнейшей и прочнейшей мерой гражданских его преобразований и основой его влияния на мусульманские племена Сирии.

Религиозное чувство искони служит пружиной правительственной власти на Востоке. В Сирии, в этой классической почве откровения, догмата, ереси и фанатизма, запечатлевших в ней свои неизгладимые бразды и свои предания, без сомнения более чем где-либо правительственная власть обязана вникать в смысл религиозного направления и им руководствоваться. Под правительством мусульманским несравненное большинство мусульманского народонаселения служит достаточной порукой политического его перевеса, а мечтанья Запада о восстановлении в Палестине царства Иудейского, вопреки грозным пророчествам, или самостоятельного царства христианского, вопреки элементам края и вопреки кровавому двухвековому опыту крестоносцев, обнаруживают только совершенное неведение статистики этого края, о котором уже пятнадцать лет столько пишут и говорят.

Ибрахим-паша, со здравым смыслом восточного человека, легко постиг, что от христиан сирийских правительство может только ожидать сочувствия и содействия на обуздание племен мусульманских, которые в оргиях своего фанатизма почерпали сугубую дерзость на борьбу с законной властью. Опыт вполне оправдал расчет Ибрахима.

Возвратимся к осажденной Акке. Наше отступление извинительно тем, что осада безуспешно длилась всю зиму. Абдаллах отвечал на все предложения о сдаче, даже и по открытии пролома, что он в последней крайности был намерен взорвать крепость, но не сдать ее. Между тем эмир ливанский явился в лагерь и был удержан в залог содействия горцев, которых отряд под начальством сына его эмира Халиля присоединился к войску египетскому. Мухаммед Али отправлял в лагерь гонца за гонцом с повелениями сыну взять крепость во что бы то ни стало, ибо с ключами Акки в руках он мог предписать свой закон дивану константинопольскому. Диван, со своей стороны, верный старинному правилу турецкой политики: «губить одного врага другим», не без тайного удовольствия глядел сперва на схватку паши египетского с Абдаллахом. Он мог рассчитывать, что по взаимном их истощении они оба или по крайней мере один из них склонит надменную выю под закон Стамбула.

Но этот расчет был обманчив. Когда дошло известие в столицу об упорной осаде Акки, о сочувствии, обнаруженном сирийскими племенами к Ибрахиму, о правительственных мерах, которыми этот полководец проявлялся уже не залетным гостем, но завоевателем, пекущимся о прочности своего подвига, Порта призадумалась. Не изменяя флегматическим своим приемам, она стала выказывать только удивление и неудовольствие. Был наряжен комиссаром к Мухаммеду Али Насиф-эфенди с увещаниями прекратить эти «непристойные действия» (обыкновенная фраза канцелярского слога турок), а обратиться к Порте со своими жалобами на соседа. Порта обязывалась приказать Абдаллаху, чтобы он вперед не вмешивался в дела Египта, а муфтий именем религии увещевал Мухаммеда Али оставить Сирию в покое для безопасного шествия каравана в Мекку.

Конец ознакомительного фрагмента