Сергей Кургинян - Суть Времени 2012 № 3 (7 ноября 2012)

Пытаясь понять, в чем дело, мы открываем книгу Александра Эткинда «Эрос невозможного». Эткинд — один из самых яростных антикоммунистов. В этом он вполне сопоставим с Николаем Сванидзе или Анатолием Ракитовым. Вот что Эткинд пишет в своей книге «Эрос невозможного»: «Программная книга А. А. Богданова, единственного серьезного теоретика среди большевиков (и психиатра по образованию), под точным названием «Новый мир» начиналась с эпиграфов из Библии, Маркса и Ницше. «Человек — мост к сверхчеловеку», — цитировал Богданов и продолжал от себя: «Человек еще не пришел, но он близок, и его силуэт ясно вырисовывается на горизонте». Шел 1904 год».

Итак, антикоммунист Эткинд прямо указывает на то, что Богданов особенно опасен, по его мнению, тем, что может воскресить коммунизм. Именно в этом смысл фразы Эткинда «Богданов — единственный серьезный теоретик среди большевиков». Конечно, Богданов — не единственный серьезный теоретик. Но почему антикоммунисты (а у таких, как Эткинд, есть очень компетентные соратники и последователи), страшась воскрешения коммунизма, считают особо опасными именно богдановские идеи?

Чем опаснее Богданов для них — тем он интереснее для нас. Чем же? Об этом — в следующей редакционной статье.

Политическая война

Трясина

Зачем внушать социальному организму под названием Россия ложные надежды?

Сергей Кургинян

Новая книга Александра Проханова называется «Поступь русской Победы». 29 октября в галерее Глазунова прошла презентация этой книги. Выступая на презентации, я еще раз сказал о тех качествах Проханова, которые вызывают глубокий отклик в моей душе.

Прежде всего, следует говорить о мировоззренческой широте Проханова — одновременно почвенника и технократа. Это дорогого стоит, поверьте.

Кроме того, Проханов демонстрирует невероятное трудолюбие. Что такое издавать газету двадцать лет в условиях хронического недофинансирования и непрекращающейся травли, понимает только тот, кто сам хоть сколько-то причастен к такому невероятно трудоемкому занятию.

Организационный талант Проханова… Его человеческая широта… Его заинтересованность не только в «себе любимом»… Его человеческая страстность… Обо всем этом я говорю не в первый раз.

Но отдавая должное всем этим высоко мною ценимым качествам, я считаю недопустимой этакую «некритическую трепетность» во всем, что касается идей Проханова, его образов, его прогностики, его оценок et cetera. Ибо подобная некритическая трепетность превращает живого ищущего человека в экспонат музея. Вряд ли этого может хотеть сам Проханов.

Кроме того, ситуация в России крайне тяжелая. В такой ситуации острое обсуждение сути происходящего — единственное средство спасения от неминуемой гибели. А острое обсуждение заведомо адресует к полемической рефлексии. К сожалению, в России стремительно исчезает сама возможность такой спасительной рефлексии. Потому что нельзя полемизировать — да еще в сложнейшем рефлексивном ключе — с существами блеющими. Каковых становится все больше. Ведь не с Гонтмахером же полемизировать! И не с Юргенсом! И не с Павловским! И не с Белковским und Радзиховским!

Моя политическая рефлексия на очень страстный текст Проханова начинается с обсуждения занятой Прохановым политической позиции. Тут весьма существенно то, что Проханов занял эту позицию искренне и бескорыстно. Зная Проханова, я просто убежден в этом. Проханов занял данную позицию в силу страстности и увлеченности, свойственной его художественной натуре. И я это приветствую. Ведь все вокруг проникнуто смертным духом безразличия. А значит, сама небезразличность Проханова намного важнее объективности тех или иных его суждений и выкладок.

Констатируя это, я не уцениваю аналитический дар Проханова. Я помню его блестящие аналитические статьи, такие как «Трагедия централизма». Сталкиваясь с острой, очевидно мерзостной ситуацией, Проханов становится сух и конкретен. Это не лишает его тексты образности. Просто образность встает на свое место и дополняется пронзительным реализмом. В других же ситуациях, не столь для него страшных и очевидных, Проханов извлекает образность не из реальности, а из чего-то другого. И какая-то часть прохановского творческого естества в этом случае смеется над создаваемой образностью. Что, в сущности, и является специфическим отличием постмодернистской литературы. В этом смысле, на другом полюсе прохановской публицистики — запомнившийся мне классический прохановский постмодернистский текст. Воспроизведу его как условно стихотворный текст, текст-заклятие:

«Дума,Стреноженная,Посаженная на цепь,Бьется головой о дубовые стены стойла».

Проханов хотел похвалить Думу, в которой нечто изображал близкий еще ему тогда Г.Зюганов. Но похвалить он ее не мог. Поэтому он и хвалил, и саркастически комментировал собственную похвалу одновременно. Уверяю вас, что я не навязываю данному тексту избыточных художественных свойств.

Поразмышляв о предыдущих текстах Проханова, приведу кусок из его нового произведения «Поступь русской Победы»: «Сегодняшняя Россия напоминает дивизию, которая идет через болото. Кругом непролазная топь, войскам предстоит выйти на твердую землю и развернуть свое наступление. Танки тонут в липком месиве, уходят под воду, пуская тяжелые пузыри (ну как не вспомнить про бедную Думу, посаженную на цепь! — С.К.). Орудия увязают в кислой едкой жиже… Кто-то проваливается в трясину и падает в пучину. Одного удалось спасти, а другой так бесследно и ушел под зеленую ряску». Дальше Проханов описывает великого командира, спасающего дивизию от паники. Музыкантов, знаменосца. И пишет: «С каждой верстой все меньше остается воинов и солдат. Но — вперед, вперед, вперед и только вперед!» И добавляет: «Дивизия пройдет этот страшный участок своего боевого пути, выйдет на твердь, и машины, гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут в свой яростный поход. И достигнут своей цели. И одержат Победу».

Самое пакостное занятие на свете — смаковать гибельность той или иной ситуации, внушать участникам происходящего ощущение тягостной безнадеги. В этом смысле Проханов занимается очень важным и нужным делом. Он говорит людям, близким к отчаянию: «Ништяк, мужики, прорвемся, верьте в победу».

Вера в победу сама по себе имеет огромное созидательное значение. Но представьте себе, что у вас тяжело заболел близкий вам человек. Что речь идет об очень тяжелой болезни. Как вы будете в этом случае действовать? Вы, конечно, сделаете все возможное для того, чтобы внушить этому человеку надежду на выздоровление. Более того, вы преувеличите шансы на выздоровление и будете правы. Но если вы при этом скажете человеку, у которого страшное заболевание: «Надо только помучиться, попить вот эти горькие лекарства, проявить стойкость — и ты выберешься из пучины болезни на твердую почву», — то что сделает человек, которому вы все это внушаете? Человек этот будет в точности пить горькие травки, терпеть нарастающую боль, гордиться своим терпением и стойкостью — и загибаться. Пока не загнется.

Если вы священник, придающий позитивный характер неизбежной кончине больного, — это одно. А если вы врач — это другое.

Если вы врач, то вы обязаны предоставить больному точный диагноз. И при этом не раздавить больного этим диагнозом, а сказать ему: «Ваше положение чудовищно. Но из такого положения иногда выбираются. Таким-то и таким-то образом. Вы — сильный человек, вы можете это попробовать. Но мобилизуйтесь до предела, осознайте ужас ситуации и пускайтесь осознанно во все тяжкие. Альтернатива — неминуемая и скорая гибель. Вы не имеете права не использовать шансы на спасение. Поверьте, они невелики, но они есть».

Иначе себя ведут, только со слабыми. И тут перед каждым из нас такая альтернатива, что зашатаешься. Признаём ли мы Россию слабым больным, которого надо уже только утешать? Или мы все-таки считаем Россию хотя и страшно больным, но очень сильным созданием, которое надо мобилизовать? И, не раздавливая тяжестью диагноза, говорить мобилизующую правду о том, что ситуация почти безнадежна? В этом «почти безнадежна» могут быть два акцента: на слове «почти» и на слове «безнадежна».

Естественно, что все, кто хочет спасать Россию, делают акцент на слове «почти». И говорят: «Поймите, наша ситуация почти безнадежна, но не абсолютно безнадежна». А те, кто хочет Россию сломать окончательно, ставят акцент на слове «безнадежна» и говорят: «Точка невозврата перейдена, шансов нет, любая другая констатация — это сладкая ложь», — и так далее.

Мы пытаемся мобилизовать Россию, говоря ей горькую правду и одновременно внушая воодушевляющую надежду («Да, шансов очень мало, но они есть»). Наш политический враг хочет Россию демобилизовать и ослабить, объяснив, что ее положение безнадежно. Мы боремся с этим врагом, и вдруг на театре этой политической войны появляются утешители, которые говорят, что мы уже почти победили, что нам осталось потерпеть — и победа придет. Каковы неизбежные последствия такого расклада сил?