Юрий Пивоваров - Русская политика в ее историческом и культурном отношениях

Не правда ли «этот» Николай похож на того, которого воображает Б.Л. Пастернак?! — А вот свидетельство гораздо более известного человека — А.Ф. Керенского. Бывший самодержец и будущий премьер неоднократно виделись весной 1917 года. Александр Федорович тоже говорит об обаянии Николая, называет его «вялым, сдержанным» и «обезоруживающе обаятельным человеком» (Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте: Мемуары. М., 1993). — «В каждую из своих редких и кратких поездок в Царское Село (в котором находилась под арестом императорская семья. — Ю.П.) я стремился постичь характер бывшего царя. Я понял, что его ничто и никто не интересует, кроме, пожалуй, дочерей … Наблюдая за выражением его лица, я увидел, как мне показалось, что за улыбкой и благожелательным взглядом красивых глаз скрывается … маска полного одиночества и отрешенности. Он не захотел бороться за власть, и она просто-напросто выпала у него из рук. Он сбросил эту власть, как когда-то сбрасывал парадную форму, меняя ее на домашнее платье. Он заново начинал жить — жизнью простого, не обремененного государственными заборами гражданина. Уход в частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая госпожа Нарышкина передала мне его слова: "Как хорошо, что не нужно больше присутствовать на этих утомительных приемах и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми". И это, добавила она, была отнюдь не поза».

Конечно, мне могут возразить: за это «очеловечевание» (или «вочеловечание») Русской Власти страна заплатила страшную цену. Нам нужен был твердый и решительный правитель, а не толстовский персонаж, чеховский интеллигент и пр. — Что ж, по-своему эти оппоненты правы. Но, замечу я, уход Николая II не случайность, он подготовлен всем послепетровским развитием русской истории и русской культуры.

Несколько расширяя вскользь затронутую пастернаковскую тему, подчеркну: вот еще одно доказательство центральности для русского сознания XX века этого, по слову Анны Ахматовой, «the first our poet». Казалось бы, столь далекий от всех политик «нэбожитель», а понял — вроде бы единственный в нашей большой литературе? — кем был Николай II. — «Двойником» Юрия Живаго (кланяюсь за эту мысль Б. Парамонову). Причем, понял это задолго до написания «Доктора». Ведь еще в «Высокой болезни» (1923 г.) он с нескрываемой симпатией говорит о государе, о «царском поезде», пытавшемся в конце февраля — начале марта Семнадцатого вырваться из круга «предательства и каверз». Причем здесь контрапунктом Николаю II появляются фигура … Но послушаем…

«Все спало в ночь, как с громким порском / Под царский поезд до зари / По всей окраине поморкой / По льду рассыпались псари. / Бряцанье шпор ходило горбясь. / Преданье прятало свой рост / За железнодорожный корпус, / Под железнодорожный мост. / Орлы двуглавые в вуали, / Вагоны Пульмана во мгле / Часами во поле стояли, / И мартом пахло на земле. /…И уставал орел двуглавый, / По Псковской области кружа, / От стягивавшейся облавы / Неведомого мятежа. / Ах, если бы, им мог попасться / Путь, что на карты не попал! / Но быстро таяли запасы / Отмеченных на картах шпал».

Разумеется, это не просто описание реальной ситуации, это — метафора. Речь идет об историческом пути и карте истории, о западне и тупике, в которое попало самодержавие (интересно и значительно замечание того же Бориса Парамонова: «Распутинщина была трагически неудачной попыткой русской монархии обрести национальный стиль. В этой попытке она и сама кончилась, и нацию отдала во власть враждебным силам». — Ничего, ничего! Национальный стиль будет обретен именно «во власти враждебных сил». Скоро на смену Гришке Распутину на «брега Невы» явится Гришка Зиновьев. И весь этот интернациональный сброд вкупе с мужицко-солдатским бунтом заложат основы Совдепии, которая и воплотит чаямый веками «национальный стиль»). — И здесь Пастернак постепенно начинает вводить в «игру» ту саму фигуру. — «Они сорта перебирали / Исщипанного полотна. / Везде ручьи вдоль рельс играли, / И будущность была мутна. / Сужался круг, редели сосны, / Два солнца встретились в окне, / Одно всходило из-за Тосна, / Другое заходило в Дне».

Тосно — это железнодорожная станция неподалеку от Петрограда, к которой — а через нее в Царское Село, к семье — рвался императорский поезд (28 февраля и 1 марта). Из Москвы в Вязьму, Ржев, Лихославль, но у Малых Вишер повернули назад — на Валдай, станцию Дно, Псков. У Малых Вишер узнали: путь к столице закрыт войсками, перешедшими на сторону заговорщиков, революционеров, бунтовщиков. 2 марта последовало отречение. — Итак, солнце Николая II закатилось на станции Дно. Но чье же «всходило из-за Тосна»? — Того, кто в те дни сидел за тридевять земель и жадно ловил сообщения из России. Кто явится в нее через месяц. И вот его-то поезд, в отличие от царского, найдет путь, «что на карты … попал». И ему хватит шпал, «отмеченных на картах» Истории.

Всходило солнце Ленина. Это его фигуру контрапунктом государю вводит в финале «Высокой болезни» Пастернак. Перед нами Анти-Николай, Анти-Живаго. Вне всякого сомнения, перед нами самый сильный образ Ленина в русской литературе. Особенно если читать первую редакцию поэмы — «Он был, как выпад на рапире. / Гонясь за высказанным вслед, / Он гнул свое, пиджак топыря / И пяля перед штиблет. / Слова могли быть о мазуте, / Но корпуса его изгиб / Дышал полетом голой сути, / Прорвавший глупый слой лузги. / И эта голая картавость / Отчитывалась вслух во всем, / Что кровью былей начерталось: / Он был их звуковым лицом. / Когда он обращался к фактам, / То знал, что, полоща им рот / Его голосовым экстрактом. / Сквозь них история орет. / И вот, хоть и без панибратства, / Но и вольней, чем перед кем, / Всегда готовый к ней придраться, / Лишь с ней он был накоротке. / Столетий завистью завистлив, / Ревнив их ревностью одной, / Он управлял теченьем мыслей / И только потому — страной».

Здесь все противоположно пастернаковскому Николаю. Здесь — «история орет», «столетия», «кровь былей», «управление страной», «голая суть». И нет места «тихому приветствию», «смущенной улыбке», «вялому, немного отекшему лицу», «виновато косому» взгляду, боязливой сдержанности и застенчивости. И хотя, по Пастернаку, Ленин — гений, а Николай II — довольно-таки симпатичный и слабый человек, это — гениальность «пошлости». Государь же — «по-русски естественен и трагически выше этой пошлости». И подобно этому незнаемому и бесконечно далекому поэту он мог в финале своей жизни сказать: «Я ими всеми побежден. / И только в том мое победа». — Ленина-гения съела «пошлость», он вообще был исключительно «пошлым» гением. Николай II был «побежден» человеческим и в этом его «победа».

…Его вклад в становление русской публичной политики как сферы деятельности частных людей бесценен.

Зачем России публичная политика

Так возможна ли в России публичная политика или нет? — Ответ остается открытым. Публичная политика существует в тех странах, где давно уже признана «абсолютная реальность индивидуального бытия», где «общество … мыслится как производное, не имеющее в себе никакого первичного единства, никакой самобытной реальности, взаимодействие индивидуальных человеческих субстанций или «монад», которое осуществляется путем договора, путем рационального соглашения или согласования индивидуальных интересов и воль … Право частной собственности и … свобода договорных отношений представляется «естественным», онтологически первичным, до-правовым состоянием, которое лишь упорядочивается в праве; напротив, общественное единство, связь между людьми, сопринадлежность их к общественному целому мыслится как производное … объединение, взаимное связывание того, что по существу всегда раздельно и обособленно, — отдельных индивидов». Это вновь цитата из С.Л. Франка. Кое-что в ней — ради адекватности — можно было бы и подредактировать. Однако оставим так — «взгляд немного варварский, но верный».

А у нас ничего этого нет. И человек, и общество устроены иначе. Другим является и господствующий тип мышления — философского, социального, политического. Недаром в таком фаворе у современной интеллигенции Ив. Ильин, евразийцы etc. Да, ведь и «либеральные» Франк (как мы видели), Бердяев и пр. недалеко, на самом деле, от своих «антагонистов» ушли.