Александр Панарин - Политология. Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов

Во Франции революционные власти лишили суды права приостанавливать государственное решение под предлогом разделения политической и судебной власти. Наполеоновская правовая реформа вообще локализовала сферу действия судебной власти частными отношениями граждан, т. е. вывела государственную власть из-под судебного контроля. В США, напротив, правовая система не предполагает деления на гражданское и государственное право: государство трактуется как «частное лицо» наряду с другими частными лицами. Вот почему американский судья, открывая заседание, нередко произносит святотатственную по меркам иной политическо-правовой культуры фразу: «Джон Смит против Соединенных Штатов Америки». Система конституционного контроля, в частности со стороны Верховного суда, в США поставлена так, чтобы обеспечить прямые отношения каждого гражданина с Конституцией. Закон не только обязывает публиковать все административные акты, но и дает право на публичную юридическую интерпретацию их правовой обоснованности со стороны любого заинтересованного лица. Этим правом публичной правовой апробации административно-государственных решений широко пользуются экологисты, союзы потребителей, защитники местного самоуправления и тому подобные организации. Рассмотрение исков, предъявляемым федеральным органам и правительству, выступает как нормальная форма функционирования судебной власти, отстаивающей не интересы государства, а нормы закона.

Соединение правовой идеологии с гражданским движением дает впечатляющие результаты. Заинтересованность адвокатов, защищающих интересы своих подопечных, обеспечивается их долей в случае выигранного процесса (в противном случае их услуги не оплачиваются). Такая система позволяет даже наименее обеспеченным и влиятельным группам населения атаковать могущественные центры власти. Как отмечает французский политолог Л. КогенТанюжи, если во Франции сложилась уния бюрократии и технократии, усиливающая власть государства над обществом, то в США складывается уния юридического истеблишмента и движения разнообразных гражданских инициатив. На одной стороне происходит обособление специфических интересов (объединения людей, оказавшихся в сходной ситуации: жертвы загрязнения среды, родители, обеспокоенные непорядками в системе просвещения, женщины, отстаивающие свое достоинство от посягательств «патронов»), на другой – обособление адвокатской среды, специализирующейся на организации тех или иных исков. Вокруг определенного круга проблем формируется рынок адвокатских услуг. Таким образом, юристы активно участвуют в разработке новых социальных технологий, преобразующих общество по частям и непрерывно.

Все совершенно чуждо якобинско-большевистской идеологии неошибающегося государства, отражающего якобы одну только высшую коллективную волю или высшую справедливость. Вот почему в истории столь часто встречается парадокс: новые революционно-демократические режимы оказываются более тираническими, более нетерпимыми в отношении естественных автономий гражданской и личной жизни, чем традиционные монархические. Дело в том, что традиционную власть монарха сдерживает обычай или, в случае конституционной монархии, закон, тогда как революционная эйфория порождает демократический абсолютизм большинства, с одной стороны, и чрезмерное доверие к новой государственной власти и к ее благим помыслам – с другой.

Как писал по этому поводу Ш. Монтескье, «в монархии законы охраняют государственное устройство или приспосабливаются к нему, так что тут принцип правления сдерживает государя; в республике же гражданин, завладевший чрезвычайной властью, имеет гораздо больше возможностей злоупотреблять ею, так как тут он не встречает противодействия со стороны законов, не предусмотревших этого обстоятельства» [56].

На основании многолетнего опыта европейской демократии и значительно более краткого, но все же показательного российского можно сделать один вывод: политическая демократия отличается определенной бесчувственностью к социальной демократии, касающейся, с одной стороны, социальной защищенности неимущих, с другой – участия рядовых «непрофессионалов» в решениях, прямо затрагивающих их судьбу. Режим политической демократии, как мы теперь видим на собственном опыте, есть режим класса политических профессионалов, которые сами между собой делят функции власти и оппозиции, не давая последней быть действительно народной, не контролируемой политическим истеблишментом.

Политический класс – корпорация профессионалов, монополизировавших политические решения и творчество, измеряет эффективность своих проектов одним главным критерием: сохранением политической стабильности, признаком которой как раз и является отсутствие массовой внепарламентской активности – т. е. активности, не контролируемой профессионалами, повязанными взаимными обязательствами и конвенциями. Не случайно «непарламентская оппозиция» стала бранным словом в лексике современного парламентаризма. Оно отражает и застарелый страх перед народными стихиями у тех, кто почувствовал свою приобщенность к господам мира сего, и снобистское презрение представителей профессиональной политической «эзотерики» к наивным правдоискателям, не прошедшим школу политического соглашательства и прагматизма. Для профессионалов политика означает не просто представительство и защиту тех или иных интересов, а преобразование требований в такие решения, которые бы вписывались в наличную политическую систему и не нарушали конвенцию политических нобилей – носителей «статус кво».

Если политика – это игра, то надо отметить, что к участию в ней приглашаются лишь те, у кого есть средства платить. Кредитоспособность в политике не следует понимать в буквальном финансовом смысле. Игрок кредитоспособен и может быть принят в клуб профессиональных политических игроков, если он держит в своих руках определенную долю властных ресурсов: либо личное влияние на провинциальные политические элиты, либо связи с влиятельными финансовыми кругами, либо возможности влияния на средства массовой информации и пр. Как пишет Ю. Каганов, «после октября 1993 года в России агент может получить специальное значение «политик» только в форме кооптации через круговую поруку взаимного признания между профессиональными политиками» [57]. Таким образом, системно-представительская демократия, основанная на разделении властей, обманывает рядовых избирателей: они уповают на то, что демократия означает представительство во власти их интересов; на самом деле их голоса интересуют профессиональных политиков только как ресурс власти – как разменная карта в политической игре за закрытыми дверями.

Западная политическая теория настаивает на разграничении сферы интересов и сферы ценностей и считает «цивилизованной» только такую политику, которая связана с прагматикой интереса, а не с «фанатизмом» ценностного принципа. Теория намеренно не проговаривает свои установки: она потому и считает игру интересов более предпочтительной, что интересы открывают возможности торга политических профессионалов и перспективу достижения консенсуса между ними.

Дело не столько в рациональности категории «интерес», сколько в скрывающемся за этой категорией понятии профессиональной политики, делаемой профессионалами на основе взаимной круговой поруки. Это означает, что различие между классом политических профессионалов – держателей постов и влияний – и рядовыми избирателями несравненно важнее всяких различий внутри этого класса: между правыми и левыми, либералами и коммунистами, националистами и компрадорами. Принцип «системной политики», основанной на разделении власти, на самом деле предусматривает одно действительно кардинальное разделение: между народом, лишенным права на политическую самодеятельность в тех или иных формах прямой, партиципативной демократии, и политической номенклатурой – профессиональными игроками политики. Такова, как считается, цена политической стабильности, гарантирующей общество от эксцессов уличного насилия, массовых беспорядков, стычек и баррикад.

И если исключение внесистемной оппозиции в самом деле является высшим принципом современного политического либерализма, то из этого неминуемо вытекает, что данный либерализм почти неизменно будет становиться на сторону исполнительной власти в ее тяжбах с законодательной. В самом деле, исполнительная власть по самой сути своей ближе к идеалу закрытого клуба профессионалов, тогда как избираемые народом законодатели больше, чем профессионалы исполнительной, подвержены влиянию снизу. Вот почему современный либерализм в отличие от классического больше «любит» исполнительную власть и больше доверяет ей. В России сегодня это наглядно проявляется в той разнузданной критике Государственной думы, которую позволяют себе идеологические активисты либерального лагеря.