Речь Матрены Присяжнюк в Киевском Военно-Окружном суде 19-го июля 1908 года - Матрена Присяжнюк

в теории, он присущ мне, моей натуре, как оригиналу. Многие факторы действовали и способствовали тому, что моя натура сложилась так, а не иначе. Самой природой во мне заложены свойства индивидуализма и анархизма. Опытный психолог мог бы предсказать это прежде развития моей натуры.

Вышла я из бедной крестьянской семьи, в 12 лет лишилась отца. И с ним жилось не легко — голод, нищета, холод... а после него и подавно. В моей памяти ярко рисуются дни жизни после смерти отца: „мама, кушать“, говорит меньшая сестра. „И я хочу“, спешит заявить еще меньшая... „Девочки, нет хлеба... что мне дать вам, что я вам дам?“ И она ломает руки... По ее измученному морщинистому лицу текут слезы... „Мама, не плачь, — утешала я, — скоро я выучусь, буду деньги зарабатывать, и мы не будем голодными“. Но порой, как-то невольно, и у меня вырывалось из груди: „мама, я так голодна“... И это слова были довершением всего. Я видела ее страдания, они проскальзывали в каждой черточке ее лица. И я смотрела на окружающее — везде тот же голод, те же стоны, та же бедность... во всей деревне. И только несколько кулаков жили безбедно. „Они живут тем, что не живут другие“, еще тогда заметила я — и я бежала к Богу, я тогда еще верила в него. Я говорила ему, что он не должен позволять таких страданий, что он не должен молча смотреть на счастливую жизнь одних и нищету других, — и я верила, что он воплотит в жизнь справедливость, и я ему молилась. Но... я ждала, а нищета росла. Порой я сердилась на медлительность Божью. Как можно медлить, когда так нужно скорее упразднить нищету. Я верила наивно, с чисто детской душой верила, что он одним словом может все сделать хорошо, все изменить, и я ждала. А он не делал. Я ему молилась и сколько я ни молилась, он ничего для меня не сделал. А я так молилась, что на лбу знаки были. А между тем, когда он молча созерцая ужасы и стоны людей, беспощадное издевательство, когда он молча наблюдая затем, как его именем душили людей, гнали в могилу, у меня мысль работала все дальше и дальше.

Я видела, что буржуазная мораль и существующие законы так искалечили людей, что у них нет ничего своего, что все у них официально-холодное, чисто коммерческое. Из всего люди хотят извлечь выгоду и для этой цели торгуют всем, что у них есть — и собой, и своими чувствами, и верой, и законом.

Я все видела, и Бог все видел (так думала я тогда). И вот у меня закралось сомнение, всесилен ли Бог, когда он так спокойно смотрит на издевательства, на извращенность, и... его именем торгуют, а он смотрит и молчит. Он должен быть горд и самолюбив, а раз этого у него нет, раз он не защищает своего достоинства, то это не значит, что он не хочет (все так ужасно, что невозможно не хотеть изменения), а что он не может, что он бессилен, что либо сделать, что даже я сильнее, потому что мое „хочу“ я проявляю, а проявления его „хочу“ я не видела. Но... Бог не может быть бессилен, значит его нет совершенно. Вот тут то, на этом месте поколебалась у меня вера и на этом месте рухнула. Если он — „справедливость“, если он — „любовь“, то как может он молча смотреть на окружающее? Во мне долго происходила внутренняя борьба. Но скоро я рассталась с тем, во что верила.

Кругом стоны, страданья, кровь... кровь... я видела, как льется кровь, человеческая кровь... на моих глазах тысячи умирали преждевременно от нищеты: голод вырыл для них могилу...

Я училась. С трудом удалось поступить в учительскую школу. Я хотела быть учительницей; эта мысль запала мне еще на скамье двухклассной школы, когда мне было лет 14. Я видела своих учителей, я присматривалась к их отношению к детям. Меня не любили... Я хорошо училась, но моих способностей учителя не стремились развивать. Их халатное отношение к делу и коробило, и возмущало меня. Все их стремление было направлено в другую сторону: выдрессировать учеников так, чтобы они в глазах начальства были тихими, покорными овечками. Меня им трудно было втиснуть в эти рамки, и они не любили меня. Я это чувствовала и понимала, почему они меня не любят. И здесь играли роль деньги и положение. За деньги ставили пятерки, к богатым относились иначе, чем к нам. И вот у меня начало проявляться странное желание быть учительницей. Быть такой учительницей, чтобы не считаться с постановлениями начальства, чтобы учить детей, чтобы давать их юным сердцам то хорошее, чего им не давала семья и окружающие условия. „Но как, как продолжать образование?“ стал предо мной вопрос. Не буду говорить, с каким трудом мне удалось поступить в Ржищевскую школу при монастыре. После долгих мытарств, меня приняли и зачислили на 2 года жизни при монастыре. Я еще верила, но... я верила только в Бога, потому что сейчас же предо мною раскрылась ужасная картина лицемерия монахинь. Я видела их жизнь и ужаснулась: она была безобразна, она вызывала отвращение!

Была война с Японией. Кровь и кровь... Я скоро покончила с верой в Бога. Я не считалась с тем, как на это посмотрят окружающие. Они мне были чужды. Между нами не было близкой родственной связи. Я задыхалась в окружающей пустоте. Оставив веру в мнимого Бога, я твердо верила в силу свою, в силу каждой отдельной личности; я верила, что эти отдельные сильные личности пересоздадут мир, что они уничтожат нищету, голод и рабство. Я верила в себя. Мне страшной казалась эта пустая, животная жизнь окружающих, и я стремилась к духовной жизни. Я искала — чем жить духовно. И я находила эту жизнь в книгах, среди природы, на лоне которой я выросла. Я готовилась к учительству; я готовилась добросовестно, но мне это трудно давалось, вследствие недостатка книг, а только в них я могла найти то, что нужно было. Я не встречала ни одного лица, которое дало бы пищу моему внутреннему миру — и я бежала от людей, я сторонилась их, я не хотела их знать, чтобы не заглушить своим презрением к пустоте и нехорошему того хорошего, что от времени до времени проблескивало в них.

Потом я учительствовала. Недолго продержалась — 6 месяцев. Меня уволили. Я