Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

Шмитт в современной теории международных отношений

Несмотря на то что в силу своей связи с Гансом Моргентау и Раймоном Ароном и их учениками Шмитт является одним из основателей современной теории международных отношений как самостоятельной дисциплины, сложившейся в США и Европе, его часто «заново открывают» в качестве претендента на статус классика в этой теории [Odysseos, Petito, 2007]. Отношения Моргентау и Арона со Шмиттом начались еще до войны, когда они учились и когда их академические карьеры еще только начинались. И хотя у Моргентау сложилось довольно дурное впечатление о характере Шмитта, оно, видимо, не было следствием антисемитизма, свидетельства которого были приведены Гроссом. Однако антисемитизм вместе с участием Шмитта в деятельности нацистского государства объясняет его отсутствие в пантеоне основателей этой дисциплины, куда он не был включен, даже когда холодная война стала главным фоном послевоенных международных отношений. То же самое относилось и к политической теории. До относительно недавнего времени Шмитта не читали, считая его разве что примечанием к истории идей в поздней веймарской Германии, хотя он и оставался непризнанным собеседником Лео Штрауса, Герберта Маркузе, Эрика Фегелина и особенно Ханны Арендт, чья работа сосредоточена на изгнании насилия и вражды из концепции политического. Шмитта упоминают редко, но он неизменно остается вызовом.

Эта склонность отказывать его трудам в признании не помешала другим исследователям строить генеалогические древа, связывающие Шмитта со спорными политическими решениями в современной международной политике. Особенно ярким примером является попытка связать Шмитта через Лео Штрауса и учеников последнего с проектом «Новый американский век», сопряженным с обоснованием и реакцией на Вторую войну в заливе. Какой еще аргумент могли найти те, кто критиковал данный политический курс, если не тот, который позволял связать эту войну с бывшим нацистом при посредничестве эзотерического политического теоретика-эмигранта (пусть и еврея)? В исследовании влияния мысли Шмитта на теорию и политику международных отношений следует проявлять осторожность, хотя несомненно то, что идеи и концептуальные различия, введенные Шмиттом, в них действительно присутствуют. Особенно это относится к реалистам, пытающимся преодолеть экономический детерминизм или формализм системных теорий в стиле Уолца после завершения холодной войны и развала Вестфальской системы.

Столкновение цивилизаций?

Проблема, возникшая из-за окончания холодной войны и распада СССР, лучше всего представлена двумя противоположными по направленности статьями: «Концом истории» Фрэнсиса Фукуямы, вышедшим в журнале The National Interest [Fukuyama, 1989], и «Столкновением цивилизаций» Сэмюэля Ф. Хантингтона, опубликованным в Foreign Affairs [Хантингтон, 1994]. Фукуяма предсказывает триумф западного капитализма и национального государства, поскольку глобализация и конвергенция интересов человека подорвали источники идеологических конфликтов. Хотя он опирается на идеи Александра Кожева (который, в свою очередь, был связан со Шмиттом), аргумент, доказывающий всеобщий триумф экономического либерализма, как нельзя более чужд антилиберализму Шмитта. Тогда как статью Хантингтона можно считать прямым применением категорий Шмитта к миру после холодной войны и опровержением оптимизма, подкрепляющего историческую проекцию Фукуямы. В обоих случаях статьи были переработаны в книги, но полемическая сила, которой отличались исходные статьи, в более тщательной проработке аргументов была утеряна [Фукуяма, 2004; Хантингтон, 2003].

Статья Хантингтона была направлена – практически в стиле Шмитта – на анализ и в то же время провоцирование тех, кто, воодушевившись падением Берлинской стены и окончанием холодной войны, думал, что мы подошли к концу истории, по крайней мере в том смысле, что он означает новый период всемирного пацифизма и спокойного потребления. Ставя этот оптимизм под вопрос, Хантингтон весьма проницательно отметил:

В ближайшем будущем наибольшую угрозу перерастания в крупномасштабные войны будут нести в себе те локальные конфликты, которые, подобно конфликтам в Боснии и на Кавказе, завязались вдоль линий разлома между цивилизациями [Хантингтон, 1994, с. 42].

В заключении к статье Хантингтон выступает с предупреждением тем, кто решил, будто окончание холодной войны принесет существенный «дивиденд мира», а потому узаконивает перевод ресурсов с обороны и военных статей бюджета на внутреннее потребление или сокращение налогов. На фоне неолиберального предпочтения небольшого государственного аппарата завершение холодной войны многими виделось возможностью сократить размер государства и обуздать бегемота «военно-промышленного комплекса». Поэтому комментаторы, в том числе многие леваки, поняли статью Хантингтона в качестве требования консервативного крыла сохранить высокий уровень военных расходов, используя в качестве предлога появление нового внешнего врага. Хантингтон, признавая главный тезис Фукуямы, а именно исчезновение серьезного идеологического противника как кандидата на роль врага, обратился, чтобы его найти, к новой политике идентичности. Его новация состояла в расширении политики идентичности за пределы национальных культур, которые служили обычным основанием для внутригосударственного мультикультурализма [Kymlicka, 1995]. Тогда как Хантингтон сосредоточился на более широкой структуре транснациональной идентичности, на которую опирался культурализм.

Главным для цивилизации является, с точки зрения Хантингтона, религия или такой ее заменитель, как конфуцианство, если мы говорим о Китае и Восточной Азии. Цивилизационный конфликт маскировался идеологическим противоборством холодной войны, но завершение этого идеологического конфликта вскрыло долговременные противоречия ценностей и идей, которые теперь могли снова утвердиться, подогревая конфликты и противоборство. Религиозные конфликты снова окажутся в центре внимания, особенно в таких регионах, где цивилизации сталкиваются друг с другом, и в государствах со смешанным населением. Примеры, на которые ссылается Хантингтон, стали классическими межэтническими конфликтами – это бывшая Югославия, Украина и ближневосточный конфликт Израиля и Палестины. По мнению Хантингтона, в ближайшие десятилетия более важным для международных отношений станет конфликт между глобальным исламом и Западом, а также усиление Китая – все это новые линии разлома в мировой политике. Он прозорливо отмечает, что развитие двух этих сил в политике ставит под вопрос посылку либерализма о том, что экономической модернизации будет сопутствовать конституционное демократическое правительство, а не авторитарный капитализм.

Хантингтон не упоминает о Шмитте, однако его критики и сторонники (включая некоторых исследователей Шмитта) посчитали, что он воспроизводит шмиттовские темы [McCormick, 1993]. Наиболее очевидная из них – представление внешнего врага как неустранимой черты международной политики. Когда СССР перестает быть объективным врагом, новым врагом Запада становится цивилизационный противник, с которым Запад вступает в смертельную схватку, отсюда указание на будущие – цивилизационные – войны. Таким понятием вражды и столкновения Хантингтон подчеркивает то, что завершение холодной войны – не конец войны как таковой. Хотя ни в статье, ни в более поздней его книге не дается исторического развития идеи войны, аргументацией Хантингтона подразумевается то, что война – неустранимая часть международной политики, а не просто техническая проблема, которую можно решить силами дипломатов и миротворцев. Это хорошо знакомая позиция классического реализма, однако она же может быть опознана в качестве именно шмиттовского реализма, поскольку война не трактуется им в качестве проблемы, которую можно решить или сдержать. Война – экзистенциальное качество человеческого бытия, которое связано с глубочайшими способами осмысления людьми собственного положения, а именно с религией.

Столь же важна для определения врага идея цивилизаций как конкретных порядков. В этом отношении Хантингтон выходит за пределы политики идентичности, сосредоточиваясь на ценностных системах, обладающих институциональным и территориальным проявлением. Его анализ становится несколько проблематичным в применении к конфуцианству, поэтому он подвергся значительной критике со стороны специалистов и скептиков. Однако он вполне релевантен, когда западное христианство противопоставляется Хантингтоном православным восточным церквям, а ислам – Западу или индуизму Южной Азии. Ценности этих систем связаны с институтами права и управления, но также они обладают обширными территориальными границами, во многом определяющими историю конфронтаций и конфликтов. Хантингтон не отказывается от идеи государства или даже условной системы государств в этом мире конфликтующих цивилизаций. Однако он считает крупные и второстепенные державы основой политической организации цивилизаций, вторя, таким образом, шмиттовскому представлению о Großraum, или территориальных порядках, в которых эти державы господствуют, определяя нормы для силы другого государства. Очевидные примеры в статье Хантингтона – США, Китай и Россия как центр восточного православия. Ислам как религия не обладает центральным господствующим государством, но является местом конфликта за эту доминирующую позицию. В качестве очевидных кандидатов мы могли бы рассмотреть Саудовскую Аравию (центр суннитского ислама