Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

различие оставалось явным, и оно было существенным. В национал-социалистской литературе содержались обвинения коммунистического и советского противника и призывы к борьбе с ним, но не было насмешек над ним, поскольку он пользовался уважением, слишком уж внушающим страх, даже тогда, когда он вызывал беспомощный гнев из-за того, что значительное количество немцев провозглашали Советский Союз своим отечеством. Иначе доставалось национал-социализму и Третьему рейху в отзывах коммунистических и даже леволиберальных писателей или пропагандистов, независимо от того, находились ли они в Германии, в эмиграции или же в Советском Союзе: Гитлер и Третий рейх длительное время представляли собой объект не столько страха, сколько насмешек. В таком духе Бертольт Брехт пародирует песню о Хорсте Вессе-ле:

Hinter der Trommel trotten die Kalber

Das Fell fur die Trommel liefern sie selber.

Der Metzger ruft. Die Augen fest geschlossen.

Das Kalb marschiert mit ruhig festem Tritt.

Die Kalber, deren Blut im Schlachthof schon geflossen

Sie ziehn im Geist in seinen Reihen mit.21

(За барабаном тяжело ступают телята,

Они сами дают шкуру для барабана.

Зовет мясник. Глаза крепко закрыты.

Теленок марширует спокойной твердой поступью.

Телята, чья кровь уже пролилась на бойне,

Духом возносятся в его ряды.)

Остается неясным, оказалась ли эта рационалистическая издевка сильнее раскрепощения иррациональных сил; вопрос о том, не зиждется ли она сама на иррациональной основе предположений и надежд, оставался еще открытым, но все говорило в пользу того, что в культуре различия между двумя движениями и режимами еще более усилятся.

5. Политизированная культура.

В эпоху кульминации европейского мирового господства, между 1875 и 1900 годами, едва ли какое-нибудь понятие оценивалось выше, нежели понятие культуры; при этом считалось, что сообщество культурных государств должно поднять отсталые регионы земли на более высокую культурную ступень; Ницше же причислял себя и себе подобных к "освобожденным от обязанностей культурным людям". Культура означала совокупность высших выражений жизни, которые, однако, в отличие от высокой культуры Месопотамии, Древней Греции или Средневековья, уже не определялись основополагающей религиозной установкой и заключали в себе как знание или веру сообщества, касающиеся мироздания и его основы, так и правильную человеческую жизнь. С начала Нового времени культура подразделялась на некоторое количество относительно автономных сфер, таких, как религия, философия, наука и искусство, а те подразумевали дальнейшую дифференциацию в самих себе. Правда, то, что для одного выглядело как культурный прогресс, другому могло казаться достойным сожаления распадом того общего жизнепонимания, в котором все представители одного народа или одной нации обретали свое единство. Но ни панегиристы, ни критики "современной культуры" около 1900 года не допускали, чтобы хотя бы одна-единственная форма культуры была полностью подчинена политике, и как раз у марксистов имелось намерение освободить культуру от политического давления, еще оказываемого на нее в капиталистическом обществе.

Однако же среди европейских культурных государств Россия находилась в наиболее своеобразном положении. Великие достижения ее культуры, как, например, произведения Пушкина, Достоевского и Толстого, никоим образом не уступали величайшим произведениям культуры западной и находили полное признание в Берлине и Париже, в Вене и Лондоне. В значительных частях эта культура обладала уверенностью в себе, была культурой ведущей прослойки одной из мировых держав, которая даже выдвигала миссионерские притязания и хотела, чтобы ее считали "Третьим Римом". Но все без исключения носители этой культуры были проникнуты осознанием своей малочисленности и того, что бесконечные территории империи, на взгляд их западных партнеров, наполнены бескультурьем, т. е. миллионами безграмотных крестьян. С другой же стороны, эти крестьяне со своей православной верой и верностью царю представляли собой реалию, каковую можно было противопоставить западным неверию и раздробленности. Поэтому русская духовная жизнь гораздо больше, нежели немецкая или даже французская, обусловливалась борьбой за собственный путь, отчаянием из-за своего бескультурья и отсталости, с одной стороны, и горделивым осознанием жизни единой и укорененной в религии, с другой. Но немало западников заимствовало у своих противников миссионерскую самоуверенность и чувство превосходства, а многие славянофилы превратились в народников, которые резко обрушивались на самодержавие и православную религию.

Но и социализму европейского толка была свойственна критика либерализма, индивидуализма, обособленности и отчуждения, и своеобразные синтезы или синкретизмы стали вполне представимы. Такой западник, как литературный критик Белинский, не чурался требования убрать с дороги сотни тысяч паразитов и реакционеров, чтобы дать миллионам простых людей счастливую жизнь1, представители высшей аристократии Бакунин и Кропоткин стали отцами-основателями европейского анархизма и в то же время наметили для России особую, противопоставленную Западу роль. Итак, тоска по целостности жизни, а также протест против атомизации жизни и индивидуалистической наживы образовывали черту, общую почти для всей русской интеллигенции. Единственными, кто решительно отвергал какой бы то ни было особый путь для России, вроде бы как раз являлись марксисты и Плеханов, но у зорких наблюдателей достаточно рано возникли сомнения насчет того, не сдвигают ли Ленина и его группу их догматичная нетерпимость и ненависть ко всему мелкобуржуазному куда-то в сторону Бакунина и даже славянофилов.

Итак, русская культура накануне Первой мировой войны была более политизированной, чем, например, немецкая или английская; сферы чистого искусства и объективной науки были уже; тем не менее, речь идет не о той культуре, что ориентировалась исключительно на требования наверстывания упущенного и устранения несовременных отношений. Все тенденции европейского искусства и европейской науки находили в России мощные и продуктивные отзвуки: символизм и футуризм, кубизм и конструктивизм, эмпириокритицизм и прагматизм, позитивизм и философия жизни находили себе место в мастерских, академиях и университетах Петербурга и Москвы не в меньшей степени, чем в столицах западного мира.

Большевистская революция поставила всех художников и ученых перед основополагающей дилеммой: надо было решиться на согласие или отказ, содействие или эмиграцию. Всякое чистое искусство и всякая чистая наука оказались как будто бурей сметены, хотя бы потому, что их представители уже не знали, откуда им доставать хлеб насущный. Писатели и поэты воевали в Красной Армии, а другие поэты и писатели сражались на стороне белых; ученые и профессора объявляли о своей принадлежности к той или другой стороне, а если они принадлежали к потерпевшим поражение, то по большей части искали убежище за границей. Тем не менее, первые годы после гражданской войны оказались для русской культуры временем оживления и взволнованности. Знаменитейший из символистов, Александр Блок, прославлял революцию, а известнейший из футуристов, Владимир Маяковский, даже превратился в ее передового борца. (Образец и учитель его, Филиппе Томмазо Маринетти, в те же годы обратился к фашизму.) Конструктивисты и кубисты задали ориентиры для