Социалистическая традиция в литературе США - Борис Александрович Гиленсон

… Муза! Я приношу тебе наше здесь и наше сегодня,

Пар, керосин и газ, экстренные поезда, великие пути сообщения,

Триумфы нынешних дней: нежный кабель Атлантики,

И тихоокеанский экспресс, и Суэцкий канал, и Готардский

туннель, и Гузекский туннель, и Бруклинский мост.

Всю землю тебе приношу, как клубок, обмотанный рельсами

и пароходными тропами, избороздившими каждое море,

Наш вертящийся шар приношу…

Но вряд ли справедливо видеть в поэзии Уитмена лишь сладкогласные песнопения техническому прогрессу. От него не ускользнули внутренние противоречия, обнажавшиеся в обществе, разделенном на богатых и бедных. Его тревожил поднимающийся «дракон наживы», «маниакальная жажда богатства», распространявшаяся в США. В широком плане Уитмен указывал дорогу поэтам-урбанистам XX в., например Верхарну, для которого знаменательной приметой времени стало рождение могучих «городов-спрутов», не только как средоточие заводов, бирж, магазинов, зрелищ. Мы помним, что в верхарновских урбанистических фресках прочерчивался конфликт труда и капитала, например, в таких знаменитых стихах, как «Трибун» и «Восстание». А потом эта тема города зазвучит у Сэндберга (в «Стихах о Чикаго»), и у Брюсова, автора знаменитого «Каменщика», давшего также оригинальные образцы «научной поэзии» («Мир электрона»), и, конечно же, у Маяковского; последний не только воздавал в «Бруклинском мосту» хвалу техническому гению человека, он помнил о том, что с него «в Гудзон безработные бросались вниз головой».

В произведениях Уитмена, воспевающих труд, вплетен мотив слияния человека а природой. К нему часто обращались романтики. Но у них герой зачастую вступал в противоборство с природой, он покорял девственные леса, сражался с морской стихией. У Уитмена не было этой конфликтности; его лирический герой выступает и как хозяин земных недр, повелитель природных сил, и как частица, элемент мироздания, широко открытый всему земному, живому. Он порой достигает космических размеров, охватывая другие миры и системы.

В таких стихах ощутим мистико-пантеистический налет. Но в основе их — здоровая идея, стихийный историзм (без всяких оговорок принимает поэт реальность с большой буквы), ибо весь он «пропитан материализмом».

Жизнеутверждающее начало в его поэзии вдохновлялось верой в грядущее торжество всех великих возможностей, заложенных в человеке. В будущем виделся ему апофеоз всечеловеческого братства.

Заветнейшей мечтой Уитмена была мечта о равенстве всех людей. Такой представлял он демократию с большой буквы; очевидно, ее содержание не умещалось в понятии демократии буржуазной.

В этой лучшей Америке, хотел верить поэт, пробудится «новое чувство, глубокая симпатия к людям, и особенно к бедным»; отсюда проистекало его убеждение, что социализм — «наша единственная надежда»{45}. Но это не было прекраснодушное сочувствие к обездоленным; поэт стремился внушить каждому «великую гордость человека за самого себя». «Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаю, чтобы ты стал моей песней», — вдохновенно восклицал Уитмен. Упрямо, как рефрен, повторяются в стихотворении «Тебе» эти слова «Кто бы ты ни был»!

Уважение к любому человеку, признание ценности каждой человеческой жизни, хотя и несколько абстрактное, соединялось у Уитмена с редким талантом — быть сопричастным к людским страданиям и бедам. Уитмену присуще перевоплощение: он становится то загнанным собаками беглым рабом, то бедной вдовой, не спящей по ночам, то женщиной, ждущей любовника, то раздавленным пожарным, лежащим с переломанными ребрами («Песня 0 тебе»). Своеобразные нити тянутся от Уитмена к великому гуманисту XX в. Альберту Швейцеру, отстаивавшему в чем-то сходный этический принцип: «Уважение к жизни».

Утверждал человеческое равноправие, Уитмен выходит за рамки трансценденталистской доктрины «равных перед богом» людей с ее религиозной отвлеченностью. Поэт был певцом вселенского товарищества. Слова «товарищ» и «солидарность» являлись для него поистине священными. Его знаменитое стихотворение «Для тебя, демократия» — это восхваление дружбы и братства людей, «сплоченных любовью товарищей, дерзновенной любовью товарищей».

Если у Шелли, поэта, во многом созвучного Уитмену своим лучезарным оптимизмом, светлое завтра воплощаюсь в поистине ликующих картинах «золотого века» человечества (например, в «Освобожденном Прометее»), то для Уитмена «выход» в будущее, в мир активного, счастливого творческого созидания, был запечатлен в поэтической грезе о «Городе Друзей», воспетом в знаменитом стихотворении «Приснился мне город», ставшем его символом веры:

Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы

напали на него все страны вселенной,

Мне снилось, что это был город Друзей, какого еще

никогда не бывало,

И превыше всего в этом городе крепкая ценилась

любовь,

И каждый час она сказывалась в каждом поступке

жителей этого города,

В каждом их слове и взгляде{46}.

Он возвращается к этому образу «города друзей самых верных» в «Песне о топоре»; его сердце переполняется любовью ко всему миру, он счастлив от сознания своей слиянности с «первым встречным». В поэме «Рожденный на Поманоке» есть такие строчки:

Я спою песнь товарищества,

Я докажу, что в одном должны объединиться многие,

Кто, если не я, может постичь любовь с ее радостями

и печалями,

Кто, если не я, может стать поэтом товарищества?

«Камерадо, я даю тебе руку!» — восклицал он в «Песне большой дороги». В известном «Письме к русскому» он выразил свою мечту о том, чтобы «поэзия и поэты стали интернациональны и объединяли все страны, какие есть на земле, теснее и крепче, чем любые договоры и дипломатия»{47}.

Не эти ли и подобные им строки были особенно созвучны настроению Толстого, с интересом воспринявшего поэзию Уитмена? Толстого, который в «Войне и мире» в известной сцене обмена приветствиями между Петей Ростовым и незнакомым ему немцем выразил свою заветную мысль о братском союзе всех людей. «И да здравствует весь свет» — эти слова приветствия так прокомментированы в романе: «…оба человека эти с счастливым восторгом и братской любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и, улыбаясь, разошлись…»{48}

Конечно, как уже говорилось, автору «Листьев травы» было свойственно порой индивидуалистическое «ячество». «Я славлю себя и воспеваю себя», — восклицал он в одном из стихотворений. «Я божество и внутри и снаружи», — читаем мы совсем уж, казалось, нескромные строки. И одновременно, словно бы опровергая себя, Уитмен слагал поэтические апофеозы массам, миллионам людей, соединенным в братском порыве. Американские уитменоведы склонны видеть в этом неразрешимое противоречие. Но гиперболическое самоутверждение, культ личности во всех ее духовных и плотских проявлениях, отражали веру Уитмена в то, что идеальная демократия даст невиданный простор человеку. Лирический герой поэта, на наш взгляд, обретал свою силу, осознавал свою значимость и