Разговоры с дьяволом - Лешек Колаковский

как, была она или не было ее? Порой мне кажется одно, другой раз — другое, и так и сяк комбинирую — всё напрасно.

Да вы сами, господа, подумайте, какая теперь разница — была она или не было ее, раз уж обернулся — всё, конец, что было, то было, нет выхода, тут напрягай мозги, не напрягай — бесполезно, точка. Ну да, вам, может, оно и так, а каково мне? Для меня это разница. Допустим, ее не было, и тогда получается, что я позволил себя надуть, то есть типа я простак, наивный, не от мира сего, но и здесь опять-таки вина не моя. А если она была, значит, я сам, своими руками обратно пихнул ее в эту мерзость. А это уже совсем другое дело, что бы вы мне там ни говорили, это, господа хорошие, так называемая истинная проблема Орфея. Остальное — рай, змей, потерянный рай, возвращение через ад, ну и всякие разговоры типа мифология, вечный символ, тра-ля-ля — меня не колышет. Давайте скажем ясно. Что, собственно, такого я сделал? Ну что? Ведь так же вопрос стоит, и нечего тут наводить тень на плетень. Сейчас пока еще ничего, а потом? Человек ведь должен сохранять лицо, разве не так? Это, получается, дело чести. Я сходил туда, в смысле, честь отстоял, вернулся, а теперь-то как? И после этого они говорят, что я туда вернусь. С каким же лицом я там покажусь? То, что она ушла со змеем, — это ее личное дело, значит, сама в ад захотела. А мне-то за что туда? За одну лишь неискушенность, наивность в ад не идут, а уж как там холодно, человек весь синий делается, и ветер жуткий, но не о том речь. Получается, что за тот прикол, что я, дескать, мог вытащить ее из того дерьма (только это совсем другое дело), мог, но не сделал этого; ну да, можно говорить, что, не желая ничего плохого, я спихнул ее обратно, после чего оправдывайся не оправдывайся — всё, поздно, нет оправдания; короче, за тот прикол меня в ад.

Всё это вместе — вопрос вечного спасения. А хоть бы и не вечного! Сейчас, сейчас начну концерт, вроде как немного согрелся. Собственно говоря, я уж и не знаю, может, всё это липа, мираж, как говорится, ведь я ее реально не видел. Может, ее там вовсе и нет. Доказательства где? Но даже в таком случае это вопрос спасения. А я — царский сын.

Больше всего я боюсь не их, а ее. Допустим, не было ее; хорошо, если ее не было, но и здесь два варианта. Или ее совсем там в аду не было, и тогда — точка, меня тоже там не будет, или же она была, но меня с этим фокусом «обернешься — не обернешься» надули, и тогда я невиновен, а стало быть, в ад не вернусь. Так или иначе, я ее больше не увижу, ну и хорошо. (Вы хоть понимаете, о чем я говорю? Мол, не увижу ее, и это хорошо. Вы понимаете, что я такое говорю?) Ну а если она там была? Была, говорю, то есть я возвращаюсь, а там встреча. Да уж, будет о чем поговорить. Ух, холодина какая, я снова мерзну, может, согреемся как-нибудь, как же тут холодно...

Ну и что вы на это скажете, господа хорошие? Да вот только что бы вы на это ни сказали — вам на это наплевать.

Уважаемые господа, Орфей, царский сын, родом из Фракии, начинает концерт.

Ах, честное слово, какое же это удовольствие возвратиться к приятному музицированию после всего того, что было со мной. Воистину, человек не знает, что имеет, до тех пор, пока не потеряет. А уж поговорок на эту тему не счесть. Вот жил я, например, в раю, ну и что из того, если я не понимал, что живу в раю. У меня было всё, что только пожелаешь, и этого счастья я наелся выше крыши, но скажите — человек молодой, известный, способный, на цитре играет, поет, царский сын, богатый, жена-красавица, любящая, к тому же тайное знание освоил — чего еще можно хотеть от жизни? Вот и я не жаловался, хотя не скажу, что всё это ценил по достоинству. А тут на тебе — в одночасье всё потеряно: нет любящей жены, нет молодости, цитра стала дребезжать, ревматизм, чести нанесен урон, измена, бесславие, впрочем, нет, не всё потеряно, пока еще играть не разучился, а цитра — это ничего, цитру починить можно; смешно сказать, но теперь, если бы одна эта струна полностью «выздоровела», я бы радовался больше, чем всему тому, что у меня было прежде. И всё из-за этого гада паршивого.

Я тебе подарю, дорогая,

Скатна жемчуга полный ларец,

Говорящего дам попугая,

Что судьбу предречет, не пугая,

Ну, идем, вот наш дом — мой дворец.

Там под сенью акаций лиловых

Будем слушать мы пение птах,

Возлежать на перинах пуховых

И на шелковых спать простынях.

А под небом и звездным и темным

Сон наш будет и сладким и томным.

Мы во сне обретем мирозданье,

Растворив его в нашей любви,

И не будет иного желанья

В этот миг со вселенной свиданья,

Чем смешенье горячей крови.

Закройте окна, холодно, закройте окна, говорю я вам. Так, хорошо. А может, этот холод у меня внутри? Ну да ладно, уже не важно.

Я понимаю, что если бы я сумел рассказать вам о головоломной геометрии тех подземных лабиринтов, то этот рассказ вызвал бы у вас больший интерес, нет, не коммерческий, а, так сказать, бескорыстный. Но я не сумею и потому рассказываю о своем собственном головокружении, это вам не интересно, к тому же раздражает, потому что вам приходится сокрушаться над моей судьбой, а ничего нет хуже, чем быть принужденным проявлять сострадание, давать милостыню. А я, кстати, ничего такого и не требую и не навязываю, только, как говорится, конструирую ситуацию, в рамках которой сам по себе действует обычай, привычная конвенция — умное слово, а? — и вы представляете себе, что это мое головокружение, и этот мой озноб, и эта приглушенно звучащая струна, и эта ушедшая жена («звучащая струна — ушедшая жена» — рифма однако, может