О воле в природе - Артур Шопенгауэр

своей совокупности ядра и главного пункта моей системы – собственно метафизики ее, т. е. следовательно, той парадоксальной основной истины, которая гласит: то, что Кант противопоставлял, как вещь в себе, простому явлению, которое я более решительно называю представлением, то, что он считал совершенно непознаваемым, – эта вещь в себе, этот субстрат всех явлений и, значит, всей природы, представляет собою не что иное, как то непосредственно известное и очень близкое нам, что мы в сокровенной глубине своего «я» познаем как волю; эта воля, следовательно, вопреки мнению всех философов, далеко не является нераздельной от познания или даже простым результатом его, а, наоборот, от познания, имеющего крайне второстепенное значение и более позднего по своему происхождению, коренным образом отлична и совершенно независима, так что может существовать и обнаруживаться и помимо него, как это, действительно, и происходит в общем строе природы – в нисходящем от животных порядке; эта воля, как единственная вещь в себе, как единственная истинная реальность, единственное первоосновное и метафизическое начало в таком мире, где все остальное – только явление, т. е. не более как представление, – эта воля сообщает каждой вещи, какова бы она ни была, силу, благодаря которой последняя может существовать и действовать; поэтому не только произвольные движения животных существ, но и органическое строение их одушевленного тела, даже форма и свойства его, равно как и прозябание растений и, наконец, даже в неорганическом царстве, кристаллизация и вообще всякая изначальная сила, раскрывающаяся в физических и химических процессах, даже самое тяготение, – все это, само по себе и вне явления, т. е., собственно, вне нашей головы и ее представления, – все это совершенно тождественно с тем, что мы в самих себе познаем как волю, о которой в данном ее качестве мы имеем самое непосредственное и интимное знание, какое только вообще возможно; если далее отдельные проявления этой воли у познающих, т. е. у животных существ, приводятся в движение мотивами, то не в меньшей степени, в органической жизни животного и растения, приводятся они в движение раздражениями, наконец, в неорганическом мире – обыкновенными причинами в теснейшем смысле этого слова, причем это различие касается только явления; в противоположность воле, познание и его субстрат, интеллект, представляют собою вполне отличное от воли, второстепенное, только высшие степени объективации воли сопровождающее явление, не существенное для нее самой, зависящее от ее проявления в животном организме и поэтому, в противоположность ей самой, нечто физическое, а не метафизическое; отсюда следует, что от отсутствия познания никогда нельзя заключать к отсутствию воли, наоборот, последняя может быть указана во всех проявлениях бессознательной, как растительной, так и неорганической природы; значит, не воля, как то принимали до сих пор все без исключения, обусловливается познанием, а, напротив, познание обусловливается волей.

Вот именно эта, еще и теперь столь парадоксально звучащая основная мысль моего учения во всех главных пунктах своих получила от эмпирических, по возможности избегающих всякой метафизики, наук столько же подтверждений, которые хотя и исторгнуты мощью истины, но как идущие с подобной стороны, в высшей степени поразительны; при этом они обнаружились только после выхода в свет моего произведения, но совершенно независимо от него, на протяжении многих лет. Что такие подтверждения получены именно для этого основного догмата моей философии, выгодно в двух отношениях: во‐первых, потому, что он является главною мыслью, обусловливающей все остальные части моего учения; во‐вторых, потому, что только он мог воспринять подтверждения со стороны чуждых философии и совершенно независимых от нее наук. Ибо хотя и остальным частям моей философии, этической, эстетической и дианойологической, семнадцать лет, которые я провел за постоянной работой над нею, доставили многочисленные подтверждения, однако последние по самой природе своей с почвы действительности, на которой они возникли, непосредственно переходят на почву собственно-философскую, в силу чего они и не могут иметь характера постороннего свидетельства и, как воспринятые мною лично, не могут быть столь же неопровержимы, недвусмысленны и убедительны, как те подтверждения, которые относятся собственно к метафизике и непосредственно доставляются коррелятом ее – физикой (понимая это слово в широком смысле древних). Ведь физика, т. е., значит, естествознание вообще, следуя своим собственным путем во всех его разветвлениях, должна наконец достигнуть точки, на которой оканчиваются ее объяснения. Этот пункт и есть метафизика, в которой физика усматривает свою границу, и не будучи в состоянии преступить ее, она останавливается у нее и затем предоставляет свой предмет метафизике. Вот почему Кант справедливо и заметил: «Очевидно, что первоосновные источники действий природы непременно должны служить укором метафизике» («[Мысли] об истинной оценке живых сил», § 51). Таким образом, все то для физики недоступное и неизвестное, на чем кончаются ее исследования и что ее объяснения предполагают как данное, она обыкновенно выражает словами вроде: «сила природы, жизненная сила, творческий инстинкт», которые говорят не более чем x, y, z. Когда же в отдельных счастливых случаях особенно проницательным и внимательным исследователям в сфере естествознания удается как бы украдкой бросить взгляд за ограничивающую ее завесу и не только почувствовать границу как таковую, но до некоторой степени и распознать ее свойства и, следовательно, заглянуть даже в лежащую за нею область метафизики; когда физика при этих счастливых обстоятельствах прямо и решительно заявляет, что исследованная таким образом граница представляет собою именно то самое, что́ одна метафизическая система, в то время ей совершенно неизвестная и берущая свои доводы совсем из иной области, установила как истинную и сокровенную сущность и конечный принцип всех вещей, которые, сверх того, она, физика, с своей стороны признает только явлениями, т. е. представлениями, тогда разнородные исследователи, каждый в своей сфере, воистину должны почувствовать то же, что чувствуют рудокопы, которые в недрах земли, доверяясь только одному компасу и ватерпасу, ведут друг к другу от двух далеко отстоящих пунктов две штольни и после продолжительной с обеих сторон работы в подземном мраке переживают, наконец, давно вожделенную радость – услышать с противоположной стороны удары молотков. Ибо упомянутые исследователи сознают тогда, что они достигли так долго и так напрасно чаемой точки соприкосновения между физикой и метафизикой, которые, как небо и земля, никогда не хотели сойтись вместе, и что положено начало примирению обеих наук и найдена точка их соединения. Философская же система, дожившая до такого триумфа, получает в нем настолько сильное и удовлетворяющее внешнее подтверждение своей истинности и правильности, что большего уже и быть не может. В сравнении с подобным подтверждением, которое можно считать как бы арифметической поверкой, сочувствие или несочувствие известной эпохи не имеет никакого значения, – в особенности, если присмотреться к тому, на