Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек

именно исчезновением «с лица земли этих упрямых маленьких наций» в ходе революционного процесса. В своих рассуждениях Энгельс опирается на упрощенный псевдогегелизм: есть исторический прогресс, есть нации, являющиеся частью этого прогресса («исторические нации»), и нации, которые пассивно наблюдают или даже активно сопротивляются ему, причем последним суждено погибнуть. (Энгельс украшает свои аргументы гегельянской рефлексивной изюминкой: разве могут эти нации не быть реакционными, когда само их существование есть реакция, пережиток прошлого?) Энгельс до конца стоял на этой позиции, убежденный в том, что, за исключением поляков, все малые славянские нации смотрят на Россию – этот оплот реакции – как на освободительную силу. В 1882 году он писал Бернштейну (симпатизировавшему южным славянам): «Мы должны сообща бороться за освобождение западноевропейского пролетариата и этой цели подчинить все остальное. И какой бы интерес ни возбуждали балканские славяне и т. п., но если их освободительные стремления вступают в коллизию с интересами пролетариата, то мне до них совершенно нет дела»22. А в письме Каутскому от того же года он повторяет идею об оппозиции прогрессивных и реакционных наций: «Итак, я придерживаюсь того мнения, что две нации в Европе не только имеют право, но и обязаны быть национальными, прежде чем они станут интернациональными: это – ирландцы и поляки. Они более всего интернациональны именно тогда, когда они подлинно национальны. Поляки понимали это во все критические моменты и доказали это на всех полях революционных битв. Стоит только лишить их перспективы восстановления Польши или убедить их в том, что в ближайшее время новая Польша сама собой свалится к ним с неба, как у них пропадет всякий интерес к европейской революции»23. Что же касается южных славян, то: «Только тогда, когда после крушения царизма национальные устремления этих карликовых народов освободятся от связи с панславистскими тенденциями к мировому господству, только тогда мы сможем предоставить им свободу действий, и я убежден, что для большинства австро-венгерских славян достаточно будет шести месяцев независимости, чтобы они стали умолять принять их обратно. Но за этими маленькими народами ни в коем случае не будет признано право, которое они теперь сами себе приписывают в Сербии, Болгарии и Восточной Румелии: право препятствовать прокладке европейской железнодорожной сети до Константинополя»24.

Как мы уже заметили, главным оппонентом Энгельса здесь выступает не кто иной, как Ленин; впрочем, тексты Маркса об Индии тоже далеко отстоят от позиции Энгельса. Точка зрения Маркса заключается не в том, что индийцам «предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции», а почти в обратном: вовлечение в динамику всеобщего капитализма позволит индийцам избавиться от традиционных ограничений и принять участие в современной борьбе за освобождение от британского колониального ига. Его мнение разделял и Ленин: когда поражение европейской революции в начале 1920-х годов стало очевидным, он понял, что главная задача советской власти – привнести европейскую современность в Россию: вместо разговоров о высоких целях вроде строительства социализма следует терпеливо заниматься распространением (буржуазной) культуры и цивилизации, что полностью противоположно «социализму в отдельно взятой стране». Скромность этого устремления иногда выражается на удивление открыто, например, когда Ленин высмеивает попытки «построить социализм» в Советском Союзе. Оцените, насколько сильно отличается такая позиция от точки зрения Миньоло на антикапиталистическую борьбу:

Как нас учит история, определение проблемы не означает, что она имеет только одно решение. Или, лучше сказать, возможно, мы совпадаем во взглядах на гармонию как желаемое глобальное будущее, но коммунизм – не единственный путь к нему. Не бывает единственного решения просто потому, что существует много способов бытия, а следовательно – мышления и действия. Коммунизм – лишь вариант, а не абстрактная универсальность. <…> В неевропейском мире коммунизм является частью проблемы, а не решения. Это не значит, что, если вы не коммунист в неевропейском мире, то вы капиталист. <…> Таким образом, тот факт, что Жижек и другие европейские интеллектуалы всерьез переосмысливают коммунизм, означает, что они обращаются к одному варианту (переориентации левых) из многих, имеющихся сегодня, и маршируют к перспективе гармонии, преодолевающей необходимость войны, преодолевающей успех и конкуренцию, которые порождают коррупцию и эгоизм, и провозглашающей полноту жизни вместо развития и смерти25.

Миньоло здесь опирается на чересчур наивное разграничение между проблемой и решением. Та же история нас учит, что, хотя «определение проблемы не означает, что она имеет только одно решение», самих определений проблемы также может быть несколько. Столкнувшись с проблемой (такой, как глобальный экономический кризис), мы получаем множество формулировок относительно ее существа и причин (или, выражаясь в более постмодернистском ключе, мы получаем множество нарративов): слишком много государственного регулирования, недостаточно государственного регулирования, нравственные недостатки, подавляющая мощь финансового капитала, капитализм как таковой и т. д. Все эти различные определения проблемы образуют диалектическое единство с предлагаемыми решениями – или можно даже сказать, что определение проблемы уже сформулировано с точки зрения ее возможного/воображаемого решения. Таким образом, коммунизм – не просто одно из решений, а в первую очередь уникальная формулировка проблемы в том виде, в каком она предстает на коммунистическом горизонте. То, как Миньоло определяет проблему и формулирует цель, общую для всех предлагаемых решений, указывает на недостатки его аргументов, и поэтому читать его следует очень внимательно: общая цель – «маршировать к перспективе гармонии… провозглашая полноту жизни»; проблема – «необходимость войны… успех и конкуренция, которые порождают коррупцию и эгоизм… развитие и смерть». Его цель – гармония, полнота жизни – самая что ни на есть абстрактная универсальность, пустая оболочка, которая может означать самые разные несовместимые вещи (в зависимости от того, что мы понимаем под «полнотой жизни» и «гармонией»). (Можно было бы также язвительно добавить, что многие антикапиталистические движения достигли больших результатов в «преодолении успеха».) Простое уравнивание развития и смерти, а также абстрактное неприятие войны, коррупции и эгоизма являются не менее бессмысленными абстракциями. (И, кстати говоря, абстрактное противопоставление войны и гармонии особенно подозрительно, ведь его также можно истолковать как призыв против обострения общественных противоречий, к мирной гармонии социального организма. Если мне предлагается именно такое направление, то я предпочту называться «левым фашистом» и продолжу настаивать на эмансипативном измерении борьбы.)

Миньоло предлагает не альтернативные варианты модернизма, а своего рода альтернативный постмодерн, то есть разные способы преодоления европейской (капиталистической) современности. От такого подхода европейское универсалистское наследие определенно нужно защищать – но в каком именно смысле? По мнению некоторых индийских теоретиков культуры, тот факт, что они вынуждены пользоваться английским языком, является формой культурного колониализма, которая цензурирует их истинную идентичность.