Книга чая. С комментариями и иллюстрациями - Какудзо Окакура

в XVII веке. Традиции и обычаи изменились, стерлись все следы прежних времен. О порошковом чае полностью забыли. Примером этому служит тот факт, что автор эпохи Мин не может вспомнить форму чайного венчика, упомянутого в одном из классических произведений времен династии Сун. Теперь чай готовят, заваривая листья в горячей воде в котелке-чайнике или в чашке. Причина, по которой западный мир не знает старого метода заварки чая, объясняется тем, что Европа познакомилась с этим напитком только в конце правления династии Мин.

Для современных китайцев чай – восхитительный напиток, но не идеальный. Долгие невзгоды страны лишили чай связи со смыслом жизни. Он стал современным, то есть потерял обаяние и приобрел разочарованность. Он утратил ту возвышенную веру в иллюзии, которая создавала вечную молодость и несла энергию поэтам и мудрецам. Он сделался эклектичным и вежливо принимает традиции Вселенной. Он играет с природой, но не снисходит до того, чтобы завоевывать ее или поклоняться ей. Листовой чай часто имеет прекрасный цветочный аромат, но романтики церемоний эпох Тан и Сун в его чашке уже не найти.

Окакура пишет как романтик, противопоставляя «веру в иллюзии», то есть преданную непоколебимую веру, и порождающую высокую поэзию и «вежливое принятие традиций Вселенной», эклектизм, говорящий об упадке культуры, необходимости черпать вдохновение из разнородных источников. Такое противопоставление цельного древнего поэтического творчества и дробного современного творчества обычно для западных теорий искусства XIX века: при этом современность могла мыслиться как время «последних поэтов» у романтиков или время декаданса, эклектичной изысканности, у символистов.

Японии, которая двигалась по стопам китайской цивилизации, чай был известен во все три периода его существования. Мы читаем о том, как еще в 729 году император Сёму угощал чаем сотню монахов в своем дворце в Наре. Чайные листья, по всей вероятности, привезли наши послы при дворе Тан, и они же приготовили чай в соответствии с принятыми тогда правилами. В 801 году монах Сайтё привез семена и посадил их в Йосино [древнее поселение в префектуре Нара]. В последующие века появилось множество чайных садов, а авторы рассказывали также о том, что аристократия и духовенство наслаждались этим напитком. Чай эпохи Сун пришел к нам в 1191 году по возвращении из Китая Эйсая, который отправился туда ради изучения южной школы дзен. Привезенные им новые семена успешно посеяли в трех местах, одно из которых, район Удзи около Киото, до сих пор считается местом производства лучшего чая в мире. Учение южного дзен-буддизма распространялось с поразительной быстротой, а вместе с ним все большую популярность приобретал чайный ритуал и идеалы чая эпохи Сун. К XV веку под покровительством сёгуна Асикага Ёсимаса чайная церемония полностью сформировалась и превратилась в независимое, светское представление. С тех пор чаизм окончательно утвердился в Японии. Заваривание чая, как это делали в позднем Китае, у нас считается сравнительно недавним, поскольку известно нам только с середины XVII века. В повседневном чаепитии заварочный чай используют вместо порошкового, хотя последний все еще продолжают ценить как лучший из чаев.

Эйсай (1141–1215) – японский буддийский монах, основатель школы Риндзай, японской ветви дзен-буддизма. Прозван «Учителем государства, освещающим его тысячами лучей». Первым стал выращивать чай в Японии, считал чай лучшим лекарством и лучшим средством долголетия. «Записки о питии чая для питания жизни» он написал в 1214 году как завещание.

Именно в японской чайной церемонии мы видим кульминацию идеалов чая. Наше успешное сопротивление монгольскому вторжению в 1281 году позволило нам продолжить традиции эпохи Сун, столь катастрофически пресеченные набегом кочевников в самом Китае. Чай у нас стал чем-то большим, чем идеализация формы питья: он превратился в религию искусства жизни. Напиток сделался поводом для поклонения чистоте и утонченности, священнодействием, когда хозяин и гость объединялись, чтобы во время этой церемонии обрести высшее земное блаженство. Чайная комната превратилась в оазис среди унылой пустыни бытия, где усталые путники, встретившись, могли утолить жажду из источника особого искусства – взаимопонимания. Церемония представляла собой импровизированную драму, сюжет которой соткан вокруг чая, цветов и живописи. Никакое пятно цвета не должно было нарушать общий тон комнаты; никакой звук не мог вклиниваться в естественный ритм движения вещей; никакому жесту не было позволено выходить за пределы гармонии; никакому слову не следовало вторгаться в единство окружающей обстановки, все движения надлежало выполнять просто и естественно – таковы были главные цели чайной церемонии. И, как ни странно, этого часто удавалось достичь. За всем скрывалась тончайшая философия. Чаизм являлся даосизмом, надевшим маску.

Маска – имеется в виду, что чайная церемония была понятна гостю, в отличие от учения Дао, которое требовало преподавания.

III. Даосизм и дзен-буддизм

Связь дзен-буддизма с чаем давно вошла в поговорку. Мы уже отмечали, что чайная церемония являлась развитием ритуала дзен. Имя Лао-цзы, основателя даосизма, также тесно связано с историей чая. В китайской литературе о происхождении традиций и обычаев написано, что церемония предложения чая гостю ведет свое начало от Гуаньинь, известной почитательницы Лао-цзы, которая однажды у входа на перевал Хань преподнесла старому философу чашу с эликсиром золотистого цвета. Мы не станем сейчас останавливаться на обсуждении подлинности таких историй, однако заметим: они ценны тем, что подтверждают раннее использование этого напитка даосами. Наш интерес к даосизму и дзен-буддизму здесь заключается в основном в тех их идеях относительно жизни и искусства, которые нашли яркое воплощение в том, что мы называем чаизмом.

Гуань Инь – «наблюдающая за звуками» – богиня (бодхисатва) милосердия в китайском буддизме, соответствие санскритскому божеству Авалокитешваре, будде сострадания. Изображается как многорукая богиня с глазом на каждой ладони, то есть как способная спасти всех, попавших в беду.

Можно лишь сожалеть, что до сих пор не существует адекватного перевода на какой-либо иностранный язык доктрин даосизма и дзен-буддизма, хотя несколько похвальных попыток все же было.

Перевод всегда есть предательство, и, как замечает один из авторов эпохи Мин, даже в лучшем случае он только обратная сторона парчи: все нити на месте, однако нет тонкости цвета или рисунка. Но, в конце концов, какое великое учение легко изложить? Древние мудрецы никогда не систематизировали свои высказывания. Они говорили парадоксами из-за опасения сказать полуправду. Начиная свои беседы как глупцы, они заканчивали тем, что превращали своих слушателей в мудрецов. Сам Лао-цзы, с его весьма оригинальным чувством юмора, говорил: «Когда люди, обладающие заурядным умом, слышат о Дао, они начинают безумно хохотать. Это не было бы Дао, если бы они не смеялись над ним».

Перевод есть предательство –