Огюстен Кошен - Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции)

Разумеется, г-н Олар никогда не задает таких вопросов. Будем ли мы упрекать его за это? Это было бы столь же несправедливо, как упрекать его за небольшое количество и ограниченный выбор источников. Г-н Олар — не историк-эмпирик. Он историк республиканской защиты, то есть реставратор фикции, созданной по особым законам и в особом духе: по законам социальной пропаганды, общественного мнения Малого Народа.

9. Миф о народе

Если вышеизложенное понятно, то теперь можно судить о важности и интересе такой работы.

205

Очень легко — и даже несколько наивно — критиковать тезис защиты как объективную истину. Действительно, ясно, что он навязан ситуацией, что он в манере писаний или речей патриотов, что он — первое правило их пропаганды, само условие народной фикции, на которой и держится этот режим. И поэтому Тэн и историки-эмпирики целиком отбросили, инстинктивно, все то, что исходит от тезиса защиты. Г-н Олар в своей «Политической истории…» поступил в точности наоборот. Он вплотную занимался исключительно защитительной литературой и воссоздал перед нами ее тезис во всей его полноте и безупречности.

Надо быть благодарным ему за это, ведь этот тезис, как мы уже говорили, не есть целенаправленный результат происков группы или одного человека, но неосознанное и естественное произведение якобинской машины, то есть определенного режима и определенного духа; и это было очевидно с первого взгляда: сил одного человека не хватило бы на действия такого большого размаха. Система, фикция, шумиха, если угодно; не будем забывать, что эта система продержалась несколько лет, что она распространяла чудовищную ложь, что она совершала неслыханные дела, что ей следовали тысячи людей, не знакомых друг с другом, и что ее признавали, волей или неволей, миллионы других; наконец, что она породила некий мистицизм нового типа: это мистицизм народа, который был если не объяснен, то описан Тэном; тезис такой силы, даже абсурдный — именно абсурдный — не простая ложь. Он сам по себе уже исторический факт, социальный факт, как мы говорили, и заслуживает объяснения и, для начала, представления.

206

Г-н Олар сделал это, можно сказать, первым; не то чтобы, конечно, защитительная история начинается с него, — она ровесница демократии. Однако его предшественники, Мишле и другие, написали ее от своего имени, дошли своим умом — Мишле, впрочем, с некоторым оттенком якобинского духа, что напоминает угадывание; но, в конце концов, они переписали на свой лад ту защитительную речь, которую актеры этой драмы произнесли раньше их. Г-н Олар более критичен: он обращается к писаниям того времени, к тогдашним якобинцам; и в этом новизна и ценность его книги.

Предприятие такого рода имело свои преимущества и свои опасности. Вначале о преимуществах: хороший метод г-на Олара должен был принести хорошие плоды. И действительно, следует заметить, что если он и не один пишет защитительную историю, то именно он доводит ее до конца. Все другие остановились на полпути: один — на 10 августа, другой на 31 мая, третий — на смерти Дантона, исходя из собственных представлений. В революционном прогрессе всегда находится какой-то пункт, после которого историк резко переходит к реакции и заявляет, что «нация» существовала вот до таких-то пор, но не далее; остальное было делом одержимых громил, заговорщиков и тиранов. «Нет, — восклицает Кине, — возникновение системы Террора не было в порядке вещей, это ошибочное представление»[129].

Один лишь г-н Олар, за исключением быть может только Луи Блана, принимает целиком всю Революцию — даже Робеспьера, Лебона, Каррье, даже три последних месяца Террора. Но если Луи

207

Блан занимает эту позицию лишь в силу свирепости своих убеждений, то г-н Олар — благодаря надежности своего метода. Действительно, для того, кто судит на основании текстов, а не чувств, ясно, что перед нами, с 1788 по 1795 г., единый, все один и тот же исторический феномен. Это от начала и до конца одни и те же принципы, тот же язык, те же средства. Невозможно было бы отделить, с одной стороны, «патриотизм» 1789 г., как голос народа, а с другой стороны, «патриотизм» 1793 г. как измышление интриганов. «Теория 1789 г.», быть может, и благоразумная в политике, не выдерживает критики в истории; и это очень хорошо увидел г-н Олар, соглашаясь здесь с Тэном.

Но при написании защитительной истории есть одна очень серьезная опасность: дело в том, что ее принимают всерьез, как объективную истину, — и нет ничего досаднее этого: ведь в таком случае историк перед защитительной литературой находится в таком же положении, как и хорошо обученный адепт, «хороший патриот» перед дежурной социальной линией поведения; исчезает всякая критика; и в результате этой пассивной правоверности в историю введено новое политическое божество социального режима: Народ.

Сегодня в нашей официальной истории свирепствует как раз это мистическое понятие.

Я не смогу найти более удачного сравнения места, занимаемого этой идеей в истории, нежели то, которое занимает Провидение в учебниках иезуитских коллежей эпохи Роллена. И тут и там речь идет о понятиях, о существах, взятых отнюдь не из исторической области: одно — из теологии, другое — из абстрактной политики; очеловеченные, хотя это вовсе не люди; наконец, введенные на-

208

сильно, для забавы, вместо естественных причин, в ткань событий.

Однако Провидение настолько выше народа, что в конечном счете оно остается тем, что есть, а именно явлением сверхъестественного порядка: нет лже-Провидения. Если историку угодно приписывать неудачи великого короля, например Хохштедт и Рамилли, гневу свыше, читатель может просто пожать плечами и найти свое объяснение: в истории это благочестивый способ ничего не сказать; и это не ложь.

Не так обстоит дело с Народом: ибо существует подделка под народ, под общественное мнение — народ обществ мысли, Малый Народ, действие которого непосредственно, постоянно и ощутимо. Приписывать действительному принципы и поступки мнимого, например, народу Парижа — сентябрьские убийства — это больше, нежели признание в невежестве: это историческая бессмыслица, в подтверждение политического миража; это не умолчание об истинной причине, а подмена ее ложной причиной. Вот почему новый антропоморфизм бога-народа гораздо вреднее для здравой критики и, что касается образования, гораздо опаснее для молодых умов, чем старый антропоморфизм.

Боюсь, не принадлежит ли отчасти и г-н Олар к этой самой религии; по крайней мере, его книга против Тэна наводит на такие мысли. Действительно, ему разрешалось строить защитительную историю по защитительной литературе; это — предмет его «Политической истории…» и большая услуга этой критике. Он не имел права запретить ни Тэну, ни кому другому писать историю фактов; или, по крайней мере, если он и пытается это сделать, то не в качестве критика: тогда в нем говорит уже не ученый, сторонник тезиса защиты; нам

209

является верующий, почитатель народа как такового, ортодокс свободомыслия. Его краткое credo, которое он так отважно бросает в лицо критике, в этом отношении весьма знаменательно. В этой отваге верующего чувствуется дыхание какого-то другого века; словно читаешь «Слово о всемирной истории» нового Провидения.

Оцениваете ли вы теперь в полной мере тяжесть преступления Тэна? Оно из тех, что не прощаются: это святотатство. Тэн ниспроверг кумира, разбил вдребезги великий фетиш Революции — Народ. Он сделал это грубо, наивно, скорее как здравомыслящий человек, нежели как критик, не поняв ни глубины, ни значения этого культа, не докопавшись до его корней. Он для этой религии не Ренан; это ее Вольтер, Вольтер, обладающий большими знаниями, большей честью, но меньшим остроумием. А вслед за Тэном в оскверненный храм ворвалась толпа ученых, переворошили, собрали и описали кусочки божества с такой же непочтительностью; но и они тоже ничего не поняли.

Но кумир остался на земле. Тезис защиты выпутывается из официозных актов «патриотизма». Он приспосабливается еще к официальным актам, по крайней мере, при правлении патриотов. Но фактические вопросы, правда факта, эти «происшествия», эти случайности, для которых г-ну Олару не хватает презрения, убивают его. Он слишком хрупок, чтобы выдержать такую тяжесть, и доказательством тому служит то усердие, с каким г-н Олар пытается его от этой тяжести освободить.

И именно вся работа Тэна, огромная и озадачивающая правда факта, была направлена на то, чтобы взвалить на тезис защиты это обвинение. Факты, извлеченные из местных историй, которые

210

не читаны; из мемуаров, где есть столько других фактов; из монографий, написанных о другом; из архивных карточек, наконец, где они дремали в течение ста лет; Тэн собирает их повсюду — вот и весь его метод; классифицирует их по «психологическим» семействам — вот и вся его система; сжато и энергично излагает их, и это, в основном, за исключением нескольких ослепительных вспышек ярости, — все его красноречие; и бросает их публике такими, какие они есть в истории, к изумлению читателей и к великому прискорбию сторонников защитительной истории, которую они поражают, как булыжники — хрупкий прибор.