Исследование ужаса - Леонид Савельевич Липавский

И он раздавал роли – кому Шлегеля, старшего или младшего, кому Новалиса, Шлейермахера и других[73].

Л. Л.: Сходство заметно пока лишь в первой части. Впрочем, остаться в истории не такое уж утешение. Представьте себе: «Эта книга переживет вас; от вас, написавшего ее, уже ничего не останется, кроме гниющего тела, поедаемого червями, а вашу книгу будут еще переиздавать и читать в продолжение пятидесяти или шестидесяти лет».

Затем: Об отличиях народов.

Д. Д.: Древние греки чувствовали только пространство, евреи – только время. Поэтому греческая культура и прилагается так легко ко всем народам. И поэтому же они, наверное, любили мальчиков. Ослабление чувства времени проявляется прежде всего в неуважении к смене поколений, к рождению. Но можно спросить: почему же тогда у греков были мифы и откуда у евреев способность к коммерческой спекуляции? Я толкую это как психические экскременты, чуждые им.

Л. Л.: Все это страшно неточно. Пространство надо не противопоставлять времени, а выводить из него. Что касается евреев, то спекуляция коммерческая – сестра спекуляции философской. У евреев потеря прочности и в связи с этим стремление прикрепиться к абсолютному, тоска по нему, по центру, боязнь провинциализма. Это и есть то, что кто-то назвал семитической серьезностью. Чувство ребенка, покинутого матерью, и в связи с этим застывший в глубине страх и стремление укрыться, поглубже зацепиться за окружающее, коммерческие и философские спекуляции, беспокойство. Все это могло возникнуть только при разрыве с природой, родиной, при необычайной физиологической живучести и восточном ощущении преходящести, своей слабости перед миром… Впрочем, я полагаю, что все это можно было бы выяснить точнее, если бы были учтены физиологические особенности народов; это можно сделать хотя бы по статистике болезней, ведь они связаны с конституцией, особенно психические и накожные. Рассуждая же без этих данных, легко воспользоваться недоброкачественными теориями, вроде неопределенных слов о «психическом экскременте». Это немецкий способ мышления, интеллектуальный импрессионизм.

Д. X.: Наш способ деления вообще, очевидно, неправилен. Мы как бы пользуемся целыми числами, а в природе границы проходят на каких-то дробях. Что же касается евреев, то в них что-то есть, какой-то компас.

Д. Д.: Самое трудное и тайное – время. Почему астрономия прозрачнее, чем история? Потому что там изменения так медленны, что их почти не принимают во внимание.

Д. Х.: Я думаю, что дело не в самом времени, а тут только нагляднее всего неправильность нашего человеческого метода. Болезнь во всем теле, яснее всего она проявилась в прыщике, нам и кажется, что болезнь в нем.

Л. Л.: Я думаю, что время все-таки сердцевина, это стержень мира; вернее мир – развернутое время.

Затем: Об эпохах.

Д. X.: Мысль о сходстве атома с солнечной системой по устройству неверна. Мир на самом деле устроен, наверное, остроумнее и проще. Идея эта принадлежит по типу своему не современной науке, а, скорее, науке времен Фламмариона[74]. Это было очень хорошее, но очень бесплодное время. Тогда Фламмарион жил, как блаженный, взбираясь каждую ночь на свою башенку; а по утрам, наверное, на восходе солнца писал книги. Тогда появились первые автобусы, они изображались в журналах на политипажах, в квартирах и на улицах горел газ, и гордились всемирной выставкой в Париже.

Л. Л.: Время восторженного упрощения.

Д. X.: Романтики отходили от быта и были мечтателями, мы же, наоборот, стремимся к быту.

Л. Л.: Интересно, как образуется круг людей. В Москве, можно сказать наверняка, нет таких людей. И интересно, что подходящие друг другу люди находят, натыкаются один на другого, будто случайно, но, как закон, всегда.

Д. X.: Наше отличие, что мы думаем не лбом и не затылком, а теменем, особым местом мозга.

Л. Л.: Никогда не было столько неправильностей и никогда все же не было такого ощущения правильности и величия мира.

Д. X.: Нам бы нужен был наш журнал, особенно для H. М. А для меня свой театр.

Д. Д. стал показывать имевшиеся у него архитектурные журналы.

Д. X.: У меня привычка каждый раз перед сном рисовать планы воображаемых квартир и обставлять их мебелью.

Д. Д.: Это сейчас единственно живая архитектура.

Затем: О хиромантах, почему они никогда не пробовали проверить линию жизни на руках покойников в любой мертвецкой. О спиритах – почему они не садят в свой круг рядом с медиумом только что умершего человека. О повторяемости кругов в жизни – они все не доводят повторения до замыкания. О том, что наводит ужас на Д. X., бобылях, русской бане, бородатых священниках, одном возгласе в панихиде. О драке мужиков в распущенных рубахах, их истеричности. О рынках, пахнущих уборной.

Затем: Д. Д. читал стихи Гете по-немецки. Д. X. восторгался, Л. Л. не понимал по-немецки.

Н. А.: Книга Джинса[75] мрачная, не дающая ни на что ответа. Поражает страшная пустота вселенной, исключительность материи, еще большая исключительность планетных систем и почти полная невозможность жизни. Все астрономическая случайность, притом невероятная. Чрезвычайно неуютная вселенная.

Л. Л.: Все же она показывает, что вселенная имеет свой рост, рождение и гибель. Она драматичнее и индивидуальнее, чем считали прежде.

Н. А.: Конечно, звезды нельзя сравнивать с машинами, это так же нелепо, как считать радиоактивное вещество машиной. Вселенная имеет свой непонятный путь. Но посмотрите на один интересный чертеж в книге, распределение шаровых скоплений звезд в плоскости Млечного Пути. Не правда ли, эти точки слагаются в человеческую фигуру? И солнце не в центре ее, а на половом органе, Земля точно семя вселенной Млечного Пути.

Я. С.: Я знал Лао Цзы до сих пор только в русском переводе, который не дает о нем представления. Немецкий гораздо правильнее; но тоже не слишком хорош. Приведу один пример: в русском тексте стоит слово «самка»; в немецком – «вечноженственное». И то и другое, очевидно, не подходит. Но в немецком все же меньше банальностей. У Лао Цзы, оказывается, совсем не так много нравственных мест; хотя, конечно, он не безнравственный философ. Там, где в нашем тексте стоит «Добродетелен властвующий над собой», надо читать на самом деле «Добродетелен бездеятельный». Начинает Лао Цзы так: «Тао, которое мы знаем, не настоящее Тао, и имя, которое мы знаем, не настоящее имя». Он был старшим современником Конфуция, жил почти в то же время, что Пифагор и Будда… Хочешь, давай вместе, пользуясь русским и немецким, восстановим Лао Цзы. Это интересный опыт перевода при отсутствии подлинника, если он удастся, можно будет потом начать переводить недошедшие вещи Аристотеля, Фалеса, Пифагора и других. Работы хватит: потеряно многое.

Н. А. (входя): Я меняю фамилию на Попов-Попов. Фамилия двойная, несомненно аристократическая.

Затем: О номогенезе, книге Берга[76].

Л. Л.: Все же она не открывает законов, а только доказывает, что они есть, дело не в случайности и не в одних внешних воздействиях. Бергсон уразумел это прежде, но у того не было такого подбора любопытных и важных фактов. Сейчас, однако, уже открываются такие законы, теория параллельных рядов, проверенная на злаках. Параллельные ряды – это есть и в языке.

Я. С.: Ну как, Н. А., нашли вы для меня работу, не требующую особых усилий? Под усилием я понимаю всякое напряжение. Находите поскорей, а то я останусь без службы и мне очень нужны будут деньги.

Н. А.: Я бы предложил вам, если вы на меня не обидитесь, стать трубочистом. Это замечательная профессия. Трубочисты сидят на крышах, под ними разнообразные ячейки жактовских массивов, а над ними пестрое, как персидский ковер, небо. Да, объединение таких людей, я подразумеваю альянс трубочистов, могло бы изменить мир. Итак, становитесь, Я. С., трубочистом.

Я. С.: Не подходит. Увы, это требует особого напряжения.

Н. А. (направляя разговор в общее русло): Заметили ли вы, что в этом году первый снег выпал хлопьями, а не крупой. Это к неурожайному году… Итак, не бросить ли нам благородную кость?

Психологический разговор

Л. Л.: Я – безответный. На днях открыли вентилятор, и меня стало