О воле в природе - Артур Шопенгауэр

природы мы ведь нашли познавательную способность как нечто обусловленное, и потому ее показания не могут иметь безусловного значения. После изучения «Критики чистого разума», которой наша точка зрения по существу своему чужда, даже тому, кто понял Канта, все-таки должно еще казаться, будто природа намеренно сделала интеллект каким-то фокусническим зеркалом для того, чтобы играть с нами в прятки. Мы же в настоящее время, на своем реалистически-объективном пути, т. е. исходя из объективного мира как данного, пришли к тому самому результату, которого Кант достиг путем идеалистически-субъективным, т. е. путем изучения самого интеллекта и того, как он строит сознание; и вот мы нашли, что мир как представление парит на узкой полосе между внешней причиной (мотивом) и вызванным действием (актом воли) – у познающих (животных) существ, у которых только впервые и начинается ясное различение между той и другим. Ita res accendent lumina rebus4. Только благодаря этому подтверждению с двух совершенно противоположных сторон великий результат, достигнутый Кантом, получает свою полную очевидность, и становится ясен весь его смысл, получающий таким образом двухстороннее освещение. Наша объективная точка зрения – реалистическая и потому условная, так как она, принимая существа природы за данные, упускает из виду, что их объективное существование предполагает некий интеллект, в котором они находятся, прежде всего как его представление; равным образом условны и субъективная, и идеалистическая точка зрения Канта, так как они исходят от интеллигенции, – последняя же сама предполагает природу, вследствие развития которой до животных существ она только и могла возникнуть.

Придерживаясь этой нашей реалистически-объективной точки зрения, можно учение Канта охарактеризовать и таким образом: после того как Локк, для того чтобы познать вещи в себе, отвлек от вещей, как они являются нам, долю чувственных функций, под именем вторичных свойств, Кант с бесконечно бо́льшим глубокомыслием отвлек несравненно более значительную долю мозговой функции, обнимающую именно первичные свойства Локка. Я же только показал еще здесь, почему все это должно обстоять именно так, определив то место, которое займет интеллект в общем строе природы, если, оставаясь на реалистической почве, исходить из объективного как данного и избрать при этом волю, которая одна только познается вполне непосредственно и представляет собою истинную που στῳ[94] метафизики, – избрать ее точкою опоры, как нечто изначально реальное, по отношению к которому все остальное – только явление. Дополнением к сказанному послужит еще следующее.

Выше я упомянул, что там, где есть сознание, мотив, выступающий в качестве представления, и следующий за ним волевой акт тем явственнее остаются отделенными друг от друга, чем совершеннее данный интеллект, т. е., значит, чем выше мы поднялись по лестнице мировых существ. Это нуждается в разъяснении. Где деятельность воли возбуждается еще простым раздражением и дело не доходит еще до представления – следовательно, у растений, – там восприятие впечатления еще совершенно не отделено от полного порабощения этим самым впечатлением. На низших ступенях животной интеллигенции, у лучистых, акалефов, пластинчатожаберных моллюсков и т. п. наблюдается почти то же самое: чувство голода, возбуждаемое им приноровление к поискам за добычей, восприятие ее и хватание – это составляет здесь еще все содержание сознания; и тем не менее это уже первые проблески мира как представления, фон которого, т. е. все, кроме действующего в каждый данный момент мотива, на этой ступени еще вполне покрыт мраком.

В соответствие с этим и органы чувств тоже в высшей степени несовершенны и не закончены, так как им приходится доставлять эмбрионально неразвитому рассудку лишь очень скудные данные для наглядного восприятия. Однако всюду, где есть чувствительность, ее сопровождает уже какой-нибудь рассудок, т. е. способность относит испытанное впечатление к той или другой внешней причине; без этого чувствительность была бы излишня и служила бы только источником бесцельных страданий. Чем выше мы поднимаемся по ска́ле[95] животного царства, тем больше мы находим внешних чувств, и тем совершеннее они, пока их не оказывается все пять, – именно, у немногих беспозвоночных. Мозг и его функция, рассудок, развиваются равномерно: объект выступает все отчетливее и полнее, даже уже в связи с другими объектами, потому что для служения воле необходимо уже воспринимать и отношения объектов; через это мир как представление получает некоторую ширь и перспективу. Но все-таки сознательное восприятие идет еще не далее того, чего требует служение воле: восприятие и производимое им возбуждение неотделимы вполне друг от друга: объект воспринимается лишь настолько, насколько он является мотивом. Даже более умные животные видят в объектах только то, что касается их, т. е. что́ имеет отношение к их волению или, в крайнем случае, что́ может иметь его в будущем; так, в последнем отношении, кошки, например, стараются приобрести точное знакомство с данным помещением, а лисица разыскивает скрытые места для будущей добычи. Ко всему же остальному животные невосприимчивы: вероятно, никогда еще ни одно животное не смотрело на звездное небо; моя собака испуганно вскочила с места, когда она в первый раз случайно увидела солнце. У животных, самых умных и к тому же еще дрессированных, иногда замечается первый слабый след бескорыстного восприятия окружающей среды; собаки доходят даже до глазения: можно наблюдать, как они садятся у окна и внимательно сопровождают взглядом все, что ни проходит мимо; обезьяны иногда озираются кругом, как бы стараясь осмыслить окружающее. Только в человеке мотив и поступок, представление и воля впервые отчетливо различаются между собой. Но это еще нисколько не уничтожает подчиненности интеллекта воле. Обыкновенный человек все-таки совершенно ясно воспринимает в предметах только то, что, непосредственно или косвенно, имеет какое-нибудь отношение к нему (интересно для него); для всего прочего его интеллект становится непреоборимо косным, и вот почему это прочее остается на заднем плане и не доходит до сознания с полной, сверкающей ясностью. Философское изумление и художественное потрясение перед явлениями остаются ему вечно чужды, что бы он ни делал; ему, в сущности, кажется, что все понятно само собою. Полное отрешение и отделение интеллекта от воли и служения ей – вот что составляет преимущество гения, как я это обстоятельно выяснил в эстетической части моего сочинения. Гениальность – это объективность. Чистая объективность и отчетливость, с которыми вещи представляются в интуиции (этом основном и наиболее содержательном виде познания), поистине, находится в каждое мгновение в обратном отношении к тому участию, которое принимает в этих же самых вещах воля, и безвольное познание является условием, даже сущностью всякого эстетического восприятия. Почему посредственный живописец, невзирая на все старание, так скверно изображает данный ландшафт? Потому что он и видит его не более красивым. А почему он не видит его более красивым? Потому что