Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки - Энтони Макгоуэн

из дальних углов вольера я увидел сгорбившегося старого самца, который сидел, сложив свои тонкие руки поверх огромного живота. На его большом плоском кожистом лице застыло выражение одной из тех кельтских сакральных жертв, которых обнаружили в ирландских торфяных болотах. Он источал злобное достоинство, будто где-то в глубине его души сохранилась генетическая память о листьях растений джунглей, дикорастущих фруктах и спариваниях на верхушках деревьев с миловидными самками красно-золотистого окраса, и он знал об утрате и ненавидел это.

Один из перевозбужденных детенышей кувыркался слишком близко к старому деспоту, и он, совершая минимум движений, быстро вытянул руку и дал этому детенышу подзатыльник. Тем не менее он тоже когда-то был таким, как они. Где та нить, которая их связывает?

Такой конфликт между старым и новым или молодым и старым – еще один главный предмет размышлений Гераклита. Война идет везде, говорит Гераклит, и борьба – это справедливость. Единственно возможный мир, которого можно достичь, – временный баланс сил: тетива лука натянута, и зазубренная стрела готова лететь. Это момент идеального покоя и равновесия перед тем, как стрела будет пущена.

Однако некоторые философы начали оспаривать такую точку зрения Гераклита. Гераклит был мрачным писателем, который намеренно делал свои сочинения запутанными и трудными для понимания и известен тем, что относился с презрением к обычным людям, а те крошечные фрагменты его работ, что сохранились, трудно толковать. Его утверждения о невозможности войти в одну реку на самом деле касаются изменений воды, а не самой реки. Это могло означать просто, что в примере с рекой, как и во всех остальных, существует как непрерывность, так и изменение, что на самом деле непрерывность требует изменений. Если вода не движется, то река превратится в озеро. Если человек не меняется, то он – не личность, а камень.

Итак, возвращаясь к текущему моменту, это та же река и тот же я. Наверное.

Я спустил Монти с поводка, и он начал носиться туда-сюда, чтобы немного потратить энергию, подавляемую во время поездки в поезде.

– Я размышлял о нашей дискуссии на днях, об этике, – сказал я, когда Монти опять пошел со мной в ногу.

Он взглянул на меня, как будто говоря: «Продолжай».

– И, думаю, мы пришли к определенному выводу, не так ли? Если речь идет о моральной ценности действия, тогда имеет смысл обратить внимание на последствия, или конечную цель, telos, на которую оно направлено; а если мы стремимся похвалить или обвинить человека за его действия, возможно, наградить или наказать его, тогда имеет смысл посмотреть на его намерения и на то, в какой степени они соответствуют правилу или принципу. Все немного запутанно: я имею в виду, что мы придерживаемся двух принципиально разных подходов к вопросу о хорошем и плохом, правильном и неправильном, но это лучшее, что мы можем придумать.

Монти фыркнул, выражая согласие.

– Но есть проблема, – сказал я.

– Я так и подумал.

– Дело в том, что, когда речь идет о втором случае из двух, то есть о вынесении суждения о человеке, как противопоставлении суждению о действии, мы предполагаем нечто, имеющее почти решающее значение.

– Что кому-то есть до этого дело?

– Нет, – твердо ответил я, – что у нас есть выбор. Что мы вольны принимать решение поступать правильно. Или неправильно.

Монти посмотрел на меня озадаченно.

– Уверен, ты понимаешь, насколько это важно. Представим ситуацию, в которой я должен принять моральное решение, – я огляделся и подобрал тонкую веточку, упавшую с одного из деревьев. – Полагаю, мы оба признаем, что ударить палкой милую маленькую собаку будет, в отсутствие определенных строгих критериев…

– Э-э, например…

– Ну, для того чтобы предотвратить еще больший вред для тебя, скажем, если бы ты собирался выбежать на дорогу… Но это неважно. Ударить тебя палкой без причины в свете любой этической системы было бы неприемлемо.

– Ладно.

Монти все еще выглядел расстроенным из-за всех этих разговоров об ударах палкой, и я пожалел, что не выбрал другой пример.

– Итак, в общем случае, меня бы ожидали упреки, порицание и, вероятно, уголовное преследование за то, что я тебя ударил.

– Совершенно верно.

– А теперь представим различные обстоятельства, в которых мои действия не были бы свободными. То есть когда меня тоже ограничивали, поэтому я не мог делать то, что хотел, и принуждали, то есть заставляли меня делать то, что я не хотел. Например, я хожу во сне, и в своем сне я держу волшебную палочку и размахиваю ею, чтобы наколдовать праздник или красивый… остановимся на празднике. Но в действительности я держу эту палочку в руке и в итоге ударяю тебя. Или, допустим, я подхватил болезнь, которая заставляет меня действовать жестоко и неразумно, без каких-либо шансов вести себя по-другому. Например бешенство…

– Бешенство?

– О, это болезнь, которой можно заразиться от бешеных… Неважно. Может быть, у меня психотический эпизод, поэтому я думаю, что ты не собака, а пожирающий людей тигр, и пытаюсь отогнать тебя от Рози…

Монти тихо зарычал при мысли о тиграх, какими бы они ни были, пытающихся нанести вред его любимой Рози, моей дочери.

– Или в своих галлюцинациях я представляю, что ты охвачен огнем, и пытаюсь сбить пламя палкой. В таких обстоятельствах ты бы решил, что я виноват?

– Конечно, нет.

– И в каждом из этих случаев ты бы не винил меня, потому что я не был волен выбирать: нанести тебе вред или нет?

– Да, кажется правильным.

– Но это особенные случаи, правда? Обычно, когда ты совершаешь действие, например наносишь удар собаке или лжешь, ты находишься в здравом рассудке и не пытаешься сделать что-то другое. Но что, если даже в таких случаях, когда нет формальных ограничений на твои действия такого рода, что мы обсуждали, ты по-прежнему несвободен? Что, если свобода выбора – это всегда иллюзия? Что тогда?

Монти выглядел так, будто на него это не произвело впечатления. Он поднял лапу с одной стороны дорожки, потом с другой. Это был его способ сказать, что мы вольны поднять лапу, когда нам захочется.

– Итак, ты считаешь, что при нормальном ходе вещей, – когда я бодрствую и никакие внешние силы или внутреннее психическое расстройство не запрещают мне делать, что я хочу, и не заставляют меня делать то, чего не хочу, – я волен действовать правильно или неправильно с точки зрения морали?

Монти заворчал, соглашаясь.

– Это разумная точка зрения, которой, думаю, придерживается большинство людей. Но она встречает довольно серьезные возражения.

– Возражения прочь.

– Возражение первое: мы живем в конкретное время в конкретном месте, где определенные вещи мыслимы, а какие-то – нет.