О науках и знании - Абрам Бенцианович Соломоник

ею мобильных внутриклеточных элементов в начале 1950-х годов была признанным авторитетом в области цитогенетики, членом Американской академии наук, вице-президентом Американского генетического общества»[49].

Дело осложняется тем, что новаторские открытия часто сопровождаются сомнениями самих изобретателей, поскольку в основе открытий и изобретений часто лежат не только рациональные компоненты сознания, но и интуиция. Никто не может сказать что-либо внятное по поводу интуиции, кроме того, что она существует и оказывает заметное воздействие на наши мысли и поступки. Для меня абсолютно ясно, что интуиция, какой бы ни была ее природа, должна возникать на базе предшествующего погружения в рассматриваемую проблему. Только предварительное и всестороннее изучение стоящей перед тобой задачи, упорное ее продвижение, несмотря на возможное сопротивление со стороны, может закончиться внезапным озарением и триумфальным возгласом «Эврика!».

Об озарении следует сказать несколько слов: интуитивный контекст озарения зачастую приводит к ложным результатам, и тогда мы просто отбрасываем наше исследование; но оно же может привести и приводит к прорывным открытиям в науке и технике. Начиная примерно со второй половины XX века этой стороне дела стали посвящаться многочисленные труды в различных отраслях науки. Главным адептом изучения интуиции как толчка к научным прорывам следует считать Майкла Полани (1891–1976), английского физика, социолога и философа. Он признавал два способа получения нового знания: явно выраженный в общих для всех знаках, и неявный, плохо поддающийся анализу даже самого ученого. Полани считал, что познание в целом обязательно включает обе указанные стороны, и одна невозможна без другой. При интуитивном способе познания ученые создают расплывчатые образы либо иные знаки, опираясь на которые они постепенно добиваются результата.

Он характеризует этот неясный тип познания так: «I know these matters even though I cannot tell clearly, or hardly at all, what it is that I know» («Я знаю эти вещи, хотя не могу толком сказать, что же такое то, что я знаю»)[50]. Но если и сам создатель нового зачастую не уверен в своих умозаключениях, как можно говорить о немедленной поддержке его взглядов другими людьми, даже если они кажутся неопровержимыми?

Устойчивость инерции существующих в науке воззрений отмечалась многими учеными. Так, создатель термина кибернетика и один из пионеров этой науки Норберт Винер (1894–1964) подробно описал в своей книге, как происходила адаптация новых идей к устоявшейся математической парадигме уже в наше время внедрение в математику векторного исчисления: «Созданная Фреше общая теория перехода к пределу и дифференцированию применима ко многим различным пространствам и в том числе ко всем векторным пространствам. Однако она вовсе не требует, чтобы элементы пространства обязательно рассматривались как „отрезки со стрелкой“ (т. е. как векторные. — А.С.).

[…] Мне удалось построить полную систему аксиом, определяющую всевозможные векторные пространства. Работа понравилась Фреше, но не произвела на него особенно сильного впечатления. Однако через несколько недель, увидев в польском математическом журнале статью Стефана Банаха, содержавшую точно те же результаты, он страшно разволновался… В результате в течение некоторого времени изученные мной и Банахом пространства стали называться пространствами Банаха-Винера. С тех пор прошло тридцать четыре года, на протяжении которых теория этих пространств не переставала привлекать внимание исследователей. Но хотя за это время появилось немало относящихся к ней работ, только сейчас (sic! — А.С.) начинает полностью выявляться ее значение в разнообразных разделах математики»[51].

Рассказ Винера о злоключениях его новой теории может быть многократно приумножен. Я дополню его лишь еще одним примером — из моих собственных исследований по семиотике. Еще в начале 90-х годов прошлого века я начал строить здание общей семиотики так, как я его понимал. Впервые мои рассуждения появились в незавершенном виде в книге «Язык как знаковая система»[52]. Затем я неоднократно возвращался к своему определению сущности семиотики, уточняя и отшлифовывая формулировки. За прошедшие почти тридцать лет многие ученые положительно отозвались о выдвинутой мною новой семиотической теории. Публикации о ней появились на разных языках. Тем не менее, большинство семиотиков до сих пор, рассуждая о природе знаков и знаковых систем, вовсе не касаются моих рассуждений, а описывают эту науку так, как было принято тридцать лет тому назад.

Так что, обращаясь к новаторам в разных областях накопления человеческих знаний, могу призвать их лишь стиснуть зубы и надеяться на признание их новаций в будущем — далеком либо близком. Причем никаких гарантий того, что такое признание обязательно наступит, нет. Мы можем себе представить поле научных достижений не только как триумфальный парад множества новых прорывных открытий, но и как скрытое от глаз кладбище не нашедших признания идей.

Глава 12. Что происходит после внедрения новаций в жизненную практику

Давайте назовем процесс использования новых материалов и подходов в онтологии или новых правил в семиотике процессом внедрения. Этот термин мне не слишком нравится, потому что процесс этот фактически никогда не заканчивается, но лучшего термина я подобрать не смог. Если же касаться существа вопроса, то можно сказать, что:

а) только после массового (а не опытного) внедрения образца в обиходную практику начинается подлинное, а не воображаемое существование данной инновации;

б) повороты в использовании новых открытий становятся сюрпризами не только для сторонних свидетелей происходящего, но и для самого автора изобретения либо открытия. Новый продукт подвергается воздействию множества внешних влияний, которые не удается предусмотреть заранее, и тогда, естественно, в него приходится вносить поправки. Изменения эти тесно связаны с оригинальной идеей зачинателя новшества, но можно смело сказать, что они не менее важны для будущей его судьбы, чем первоначальное видение автора в его незамутненном виде.

Для начала наших рассуждений все происходящие изменения можно разбить на две большие группы: а) модификации продукта в той сфере онтологических либо семиотических явлений, для которых продукт был задуман; б) перенос использования инноваций в иные сферы жизни.

Так, когда мы придумываем грамматические правила для того или иного языка, то их практическое использование «внезапно» затрудняется возникающими на практике фонетическими или логическими препятствиями, и мы вынуждены дополнять наши правила исключениями. Например, не существует родительного падежа во множественном числе для слова «мечта» в русском языке (нет слова «мечт», хотя родительный падеж вполне четко работает для массы иных аналогичных слов, как-то: «мачта» или «почта»). Нам приходится каким-то образом обходить это затруднение (скажем, используя слово «мечтание» либо иным способом). Это — пример использования новации грамматического плана в семиотически цельной конструкции склонения существительных. Обратитесь к любой полной грамматике в любом языке; и вы увидите в большинстве случаев такую конструкцию: правило → исключения из него → исключения