Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мераб Константинович Мамардашвили

метафизики, и это в каком-то смысле сокращенный путь: обойдя или не заходя в звезды, подойти к философским проблемам.

Следовательно, метафизический язык — это прежде всего некоторый язык, отличающийся от предметного языка, от языка, на котором мы описываем и фиксируем свойства предметов, некоторое наше натуральное воззрение на мир, в котором есть дома, двери и так далее. Мир, в котором есть бытие, которое мы не видим — и хотя мы его не видим, оно есть именно бытие существующего, — это мир не натуральный в том смысле, что о нем приходится говорить на особом языке, а особый язык — это тот же самый наш язык, но в котором мы вводим правила, приостанавливающие в нас привычки и ассоциации натурального, или буквального, понимания.

Я только что это делал. Я сказал, что есть фраза, имеющая одновременно и обыденный смысл, и философский: «Познай самого себя». Естественно, что мы имеем тот язык, который мы имеем, другого языка мы не сочиняем каждый раз. «Познай самого себя», — сказал философ, но сказал, уже философствуя, тем самым требуя от того, кто слышит эту фразу (или повторяет ее), чтобы он ее понимал. А что значит «ее понимал»? «Понимал» — это значит запрещал себе в ее понимании обычные ассоциации, обычный смысл. Познай самого себя. Да нет, не надо познавать самого себя, самого себя познавать неинтересно. «Познай самого себя» — имеется в виду, что лишь через близкое познай нечто, или бытие. Это действительно метафизический постулат.

Говоря обо всех этих вещах, разъяснив прежде всего непредметность философии и метафизического языка, существование в мире особой проблемы, называемой бытием, которое есть просто совершенно особый акт, особая вещь, отличающаяся, как я только что объяснял, от существования, я завоевал себе право вернуться к начальной фразе нашей сегодняшней беседы и несколько пояснить ее, то есть фактически придать ей смысл. До этого она такого смысла не имела. Я сказал, что трудно назвать в современной философии какую-либо завершенную и интересную философскую метафизическую систему, и добавил, что, может быть, это и не надо. И сейчас мы зайдем с той стороны, для которой я уже ввел материал, и поймем отсутствие системы как некоторую принципиальную особенность философской культуры.

Значит, подчеркиваю, что отсутствие системы есть некоторая принципиальная особенность, которая хотя всегда и была свойственна философии, но тем не менее философией могла и забываться (ведь не случайно сказано «познай самого себя»), так как философия тоже человеческое дело, так же как человеческим актом является считать, что видишь дом, а призадуматься и понять, что ты не видишь дома, — это требование уже почти что нечеловеческого усилия. В философии то же самое происходит уже вторично. Люди начинают философствовать, и они продолжают не видеть дома, а тем не менее считают, что возможна некоторая система, в которой было бы изложено некоторое окончательное понимание, которое охватило бы весь мир некоей системой связанных между собой истин и, во-первых, исчерпало бы значение мира и, во-вторых, наконец-то открыло бы человеку ворота или двери почти что райского блаженного существования в истине. Я имею в виду простой, исторически известный эпизод в философии, очень долго тянувшийся, начиная, скажем, с XVII по ХХ век. Это философия эпохи Просвещения, эпохи создания философских систем, которые есть одновременно системы мира (скажем, такая, как гегелевская система) и в данном случае определенный способ существования интеллектуала или философа, то есть система есть не просто нечто написанное и потом переплетенное в виде книги, а есть еще и способ, каким человек, пишущий книгу, видит себя, свое призвание в мире. Он видит в себе некую мироустроительную инстанцию, которая вызывает мир на суд разума, выносит ему приговор и меры исправления.

В наше время по очень многим причинам, часть из которых я излагал и не хочу снова их повторять, современная метафизическая работа гораздо более дискретна и отрывочна. У нас нет пафоса исчерпать смысл мира, вложить его в какую-то одну и окончательно истинную систему и потом перестроить мир на основе тех истин, которые в этой системе открылись. А в чем, собственно, дело? Во-первых, я скажу, что в действительности это всегда было так, но философы тоже люди, и они тоже забывают то, чем они сами являются. Во-вторых, по содержанию здесь все действительно по-прежнему скрывается в слове «бытие». И я попытаюсь снова через это слово пояснить саму драму существования интеллектуалов в мире, драму существования человека в мире и драму, в терминах которой он видит себя в этом мире, — в смысле своих возможных задач, своей судьбы и своего возможного влияния на эту судьбу.

Я говорил, что бытие — то же самое, что мысль, узнающая его. В то же время философ, произнося такую фразу, делает очень странную добавку, и даже если он ее не делает, все равно из смысла философской работы следует, что слово «бытие» в философии носит совершенно особый статус в том числе и в том смысле, что под бытием имеется в виду нечто, которое, во-первых, нельзя изменить или сделать небывшим, во-вторых, нельзя изобрести, или создать, рассудочным актом. Повторяю, бытие есть то, что нельзя сделать небывшим или изменить, и, во-вторых, нечто в мире мы обозначаем свойством быть, свойством бытие, нечто такое, что мы не можем изобрести, создать рассудочным актом мысли. Оно должно быть, а мы не можем его создать. Следовательно, что я сказал? Я ведь сначала сказал, что бытие есть то же самое, что мысль о бытии, бытие есть то, что есть в мире в фактически тождественной связке с мышлением о бытии, а теперь я говорю, что бытие потому и называется бытием, что оно радикально отличается от того, что можно изобрести актом рассудочной мысли, или от того, что можно изменить, сделать небывшим, что бытие потому и называется бытием, что слово «бытие» указывает на нечто в мире, отличающееся от мысли. Как же нам теперь выпутаться?

Это как раз относится к тому, что есть философская тайна или проблема, но именно не научная проблема. Я говорил, что научная проблема разрешима конечным числом шагов и поэтому и называется проблемой. Таких проблем в философии нет. В философии поэтому все время, казалось бы, повторение одного и того же [осуществляется вокруг] тайны. Мы в нее включены, и мы ее понимаем только в той мере, в какой продолжаем в ней барахтаться, потому что, что бы я ни сказал, в той задаче, которую я задал, это не будет ответом. Но у нее есть ответ. Какой? Наше существование в