О положении вещей. Малая философия дизайна - Вилем Флюссер

теорией и конкретным переживанием неразрывного единства и зияет та самая пропасть, о которой шла речь. Однако удалось ли японскому портативному радио на самом деле стать воплощением синтеза западной науки и восточной формы? Удалось ли с его помощью соединить ботанику с икебаной, баллистику со стрельбой из лука, шахматы с игрой в го? Ведь именно это следовало бы из нашего предположения, что в случае с портативным радио мы не просто применили японский дизайн к уже существующему приемнику, но дали дизайну возможность произрасти из него.

Возможно, удастся ближе подойти к разрешению этой значимой для будущего проблемы, если попытаться противопоставить западному понятию «дизайн» представления, господствующие на Дальнем Востоке. С нашей точки зрения дизайн часто понимается как придание формы бесформенной массе. Форму («eideia») можно постичь взглядом теоретика: к примеру, теоретически постижимо, что треугольник – это форма, сумма углов которой равна 180°. Стало быть, берется данное теоретическое постижение и применяется к чему-то бесформенному – и получается, скажем, пирамида, созданная по нашему «дизайну». Однако при этом приходится смириться с тем, что сумма углов у того, что у нас в результате получилось, уже не будет в точности равняться 180°. Никакой дизайн не может быть «идеальным», не может в точности совпадать со своей теоретической моделью. Это наша, западная постановка проблемы дизайна, и можно с уверенностью сказать, что в восточном понимании ее не существует. Мы можем наблюдать, как в руках восточных людей возникают формы – будь то знаки, начерченные кистью по бумаге, бумажные цветы или просто-напросто форма жеста поднесения чая к губам. И здесь суть не в том, чтобы перенести идею на некую аморфную субстанцию, но скорее в том, чтобы дать объемлющей форме возникнуть из самого себя и окружающего мира. Тогда в восточном понимании «дизайном» являлось бы то самое погружение Себя в Не-Я (например, в бумагу, кисточку и краску), благодаря которому только и формируется Я (к примеру, в форме начертанного знака).

Из этого следует, что если на Западе дизайн является свидетельством вмешательства человека в устройство мира, то на Востоке дизайн – это то, каким способом человек приподнимается над миром, чтобы почувствовать его, испытать переживание. Если обратиться к понятию эстетического в его первоначальном значении (а именно – «поддающегося переживанию»), то на Востоке дизайн имеет чисто эстетическую природу.

Разумеется, мы не имеем здесь в виду, что японский дизайнер, работающий над созданием портативного радиоприемника, возносится над миром в своего рода мистическом единении с пластмассой и медной проволокой. Точно так же и западный дизайнер вовсе не вмешивается в устройство мира со своей теоретической позиции с целью придать мирозданию форму. Но оба дизайнера, что восточный, что западный, при создании предмета имеют представление о рынке и будущих функциях создаваемого. Однако это кажущееся сходство не должно вводить нас в заблуждение. Японский дизайнер существует в культурном контексте, для которого типичным является представление о Будде как о спасителе от круговорота жизни, и это заметно по создаваемому им дизайну: по скрюченным карликовым деревцам, по передвижным стенам, по сандалиям и по карманному радио, по плееру и даже в перспективе – по электронным и генетическим роботам и искусственному интеллекту. В каждом примере подобного дизайна находит воплощение уникальная эстетическая особенность растворения в окружающем мире, саморастворения. Взгляд феноменологически подкованного человека должен быть способен находить это свойство в радиоприемнике, машине марки «Тойота», фотоаппарате с тем же успехом, с каким он обнаруживает его в японской (и вообще дальневосточной) кухне.

Потрясающе здесь вот что: естественные науки и основывающиеся на них технологии могут возникнуть только на западной почве. Они предполагают наличие не только теоретической дистанции, но и свойственной иудаизму убежденности в том, что необходимо изменить мир, чтобы измениться самому. В основе своей наука – это метод, позволяющий обнаружить «сокрытого за явлениями» иудейско-христианского Бога, а техника – метод воссоздания Царства Божьего на Земле. Если же облечь научные и технические достижения в восточную форму, то и форма, и достижения вынуждены будут претерпеть изменения.

И даже если мы не всегда отдаем себе в этом отчет, судьбоносные перемены уже начались. Наука, рождающаяся в японских лабораториях, вовсе не похожа на ту науку, развитие которой привело в конечном счете к индустриальной революции. В ней находит воплощение совершенно иной «дух». Продукты индустриального производства, хлынувшие из Японии в остальные страны, происходят из иной среды, нежели та, в которой со времен Просвещения вершил свой ход промышленный переворот. Это станет еще более очевидным, когда свои созидательные усилия направит в область науки и техники Китай. Создается впечатление, будто сам изначальный посыл к возникновению науки и техники претерпевает кардинальные изменения. Эти изменения, помимо прочего, можно охарактеризовать так: наша наука представляет собой логически связанный дискурс, заключенный в числовой и буквенный код. Иными словами, наука описывает природу и производит свои вычисления по законам линейного мышления и письма. Целью техники является овладение описанной учеными природой и ее числовыми закономерностями, преобразование знания в силу. На Дальнем Востоке не существует системы, по структуре сходной с числовым и буквенным кодом. Наука и техника мыслятся на Востоке только по-английски и в арабских цифрах. Однако сейчас от числовой и буквенной записи отказываются в пользу цифрового, компьютерного кода. Эти новые системы кодирования имеют больше общего с дальневосточным идеографическим кодом, нежели с линейным. Таким образом, понимание науки и техники на Востоке становится как минимум столь же легко достижимо, сколь и на Западе. Однако теперь в них заложена иная цель.

С точки зрения Запада то, что происходит сейчас на Востоке, воспринимается как растворяющее в себе основные структуры западной культуры. Наплыв продуктов, поступающих к нам с Востока, демонстрирует такой дизайн, что на примере каждого из них мы можем постичь атмосферу тамошней жизни. Соприкасаясь с любым портативным японским радио, мы конкретно – «эстетически» – знакомимся с буддистским, даосским, синтоистским восприятием жизни. Мы переживаем то, как наша мысль, приведшая в том числе и к возникновению науки и техники (но и к другим, порой ужасным вещам), растворяется в атмосфере Востока. Именно благодаря дизайну продуктов дальневосточного промышленного производства, а не различным ориенталистским культам, прежде прочего в большом числе возникающим в Америке, у нас из-под ног уходит почва иудаистско-христианской традиции, и мы окунаемся в Восток. Но возможно, с восточной точки зрения происходит прямо противоположное. Возможно, что там вторжение западной науки и техники воспринимается как растворяющее в себе восточное восприятие жизни, что становится очевидным, если сравнить дизайн портативного радио с дизайном кимоно или самурайского меча.

Если же взглянуть на происходящее, так сказать, с высоты птичьего полета, то, вероятно, мы