М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк

Не претендуя на роль создателя «третьего пути», всё же заметим, что представленная работа, помимо своей содержательной составляющей, в определённой мере служит попыткой нахождения тех методологических принципов, которые могут быть использованы в социальном гуманитарном познании. Конкретность изучения конспирологической проблематики, нацеленность на анализ конкретных, то есть историчных форм социального сознания не замыкает исследователя в чисто эмпирическом кругу познания, но позволяет нам подойти к решению широкого комплекса вопросов.

«Теория заговора» обладает не спорадической хаотической природой, она обладает внутренней закономерностью и логикой. Являясь продуктом интеллектуального построения, она поддаётся рациональному истолкованию, в то же время не утрачивая связи с социальной действительностью. Уже отмечалось, что исследователи или, вернее сказать, критики теории заговора упрекают конспирологов и конспирологию в популизме и даже экстремизме: «Как правило, чем больше теорий заговора существует в обществе, тем меньше в нём остаётся здоровой политики. Будучи одновременно и причиной и следствием политического экстремизма, конспирацизм ослабляет позиции умеренных и усиливает экстремизм»{759}. При более пристальном взгляде «экстремизм» оборачивается возвращением смысла и содержания как истории вообще, так и конкретным политическим событиям и процессам. Известная «тупиковость» современной политической системы выражается в выключении субъекта из сферы политики, номинализации личностной активности и возможности влияния на принятие решений. Эта проблема частично признаётся некоторыми критическими исследователями «теории заговора»: «Эти дикие утверждения пользуются широкой популярностью. Так, население, особенно в промышленно развитых странах с высоким уровнем образования, весьма обеспокоено потенциальной перспективой утраты своего влияния на управление и личной индивидуальности»{760}. И поэтому «теория заговора» уже есть не виртуальный «маленький загончик» для социопатов, экстравагантных фриков от культуры и политики, но реальность современного социального сознания.

Размывание социальной иерархии в западном обществе, исторического и культурного канона требует своей компенсации. В этом контексте «теория заговора» есть возвращение истории через негативацию самой истории. Из области бессодержательных, стерильных знаков (демократия-диктатура, свобода-тоталитаризм и т. п.) история перемещается в сферу бытия. «Экстремизм» «теории заговора» следует толковать как ощущение разрыва между знанием об истинном содержании истории и тем, что понимается как его фальсификация. Нам предлагается, по сути, новый проект социальной эпистемологии и социальной аксиологии, в котором в известной мере совпадают способ познания и цель познания. Опять-таки в либеральной публицистике мы находим весьма примечательное рассуждение. Известный киновед Ю. Гладильщиков в статье «Масонский Голливуд» размышляет по поводу популярности «теории заговора» в современном западном кинематографе. Указывается на популярные, уже разобранные нами объяснительные схемы (склонность к коллективной истерии, падение доверия к традиционным социальным институтам). Но в итоге автор приходит к необходимости онтологического толкования конспирологии: «Если тебя дурачат, если ты пешка в разменной игре (пусть просто пешка!), значит, ты кому-то нужен, а жизнь имеет смысл и вовсе не является серой и ординарной. Раз меня дурят, значит, всё-таки уважают»{761}. Пешка требует ясных правил и расчерченного игрового пространства, что и означает историю. Внешне хаотические, беспорядочные движения оборачиваются скрытым смыслом, пусть ужасающим, приводящим к гибели «пешки», но смыслом. Мы можем говорить о «тоске по сложности» как реакции современного сознания на тотальное обессмысливание нашей жизни. Внешний избыток информации оборачивается крайней скудностью её содержания. Крупный авторитет в области рекламных технологий — Д. Траут отмечает важную особенность современной жизни, ставшую залогом успеха не только рекламных кампаний: «Адольф Гитлер практиковал позиционирование. Практикует его и корпорация Procter&Gamble, равно как и все популярные политики»{762}. Объектом для позиционирования может стать практический любое социально-политическое явление: люди, партии, целые социальные институты. В условиях информационной избыточности единственным эффективным, по мнению автора, средством воздействия на сознание выступает намеренное упрощение содержательной стороны: «В нашем сверхкоммуникативном обществе наилучшим способом донесения желаемой информации до получателей являются сверхпростые сообщения… Отбросить все неясности, упростить, а потом, если вы хотите, чтобы впечатление надолго осталось в памяти потребителей, ещё раз упростить»{763}. Итогом «ещё одного упрощения» выступает фактическое обессмысливание информации, сведение её к броскому слогану, за которым скрывается пустота.

Отметим в этой связи ещё один парадокс «теории заговора», ставший видимым в наше время. Информационный взрыв в современном обществе не привёл к аннигиляции конспирологического сознания. Свободный доступ практически ко всем источникам знаний и информации не привел к архаизации конспирологии. Наоборот, убеждённость в наличии тех или иных форм заговора лишь укрепляется. Коммуникативная активность приводит к тому, что субъект не в силах избежать виртуальных форм контакта, получения информации, и рано или поздно приходит к выводу о централизованном и/или контролируемом характере функционирования всемирной сети. Нарастающая социальная отчуждённость, когда выход в сеть зачастую становится единственным вариантом контакта с «внешним миром», заставляет задуматься о природе этих контактов. Анонимность, первоначально воспринимавшаяся как знак «свободы без берегов», постепенно приводит к чувству исчезновения онтологической состоятельности. Современный человек всё более осознаёт опасность растворения в виртуальной пустоте, маскируемой формальной открытостью и разнообразием. Естественно, что подобное насилие над сознанием вызывает ответную реакцию со стороны самого сознания. «Теория заговора» в этом отношении восстанавливает «естественную сложность» мира, восполняет смысловой провал современной эпохи.

Конечно, «теорию заговора» можно упрекнуть в архаизме, вспомнив историю её развития. Но возникает вопрос: что может быть альтернативой? П. Найт, рассуждая о современной картине мира, приходит к следующему заключению: «Со времён символического водораздела, которым стало убийство Кеннеди, риторика заговора выражает мир, в котором понятия независимого действия, автономной телесной идентичности и прямолинейной причинности уже не убедительны, но который ещё не договорился о постгуманистической альтернативе или не предложил её»{764}. Говоря о постгуманистической альтернативе, автор, будучи человеком левых политических убеждений, констатирует кризис современного марксизма, который на протяжении прошлого века являлся альтернативой доминировавшей тогда социально-политической модели устройства общества. Символично, что марксизм и «теория заговора», при всём их различии, есть продукты одной социокультурной эпохи — века Просвещения. Но в отличие от первой концепции, взлёт и падение которой случились в прошедшем веке, «теория заговора» демонстрирует завидные жизнестойкость и приспособляемость, не изменяющие, впрочем, её сущности.

Поэтому, не претендуя на лавры пророка, предположим, что степень воздействия конспирологии на общественное сознание в обозримом будущем с неизбежностью возрастёт. Рано или поздно в той или иной форме данное воздействие найдёт своё выражение и в социальной практике.

Следующий вопрос, требующий концептуального осмысления, связан с бытием «теории заговора» в отечественном социокультурном пространстве, степенью близости и различия русской конспирологии и её западной исходной модели. Одним из ключевых моментов здесь становится определение времени возникновения «теории заговора» в России. Выяснилось, что концепции западных исследователей «теории заговора», привязывающие её к определенной социально-политической среде, не всегда срабатывают при обращении к практике. Тезис о неизбежной сопряжённости развития «теории заговора» с «деспотическими» или тоталитарными режимами опровергается приведёнными нами примерами. Напомним о таком ярком свидетельстве, как негативно-индифферентная реакция Николая I на попытку А. Б. Голицына и М. Л. Магницкого сделать конспирологию фактором внешней и внутренней политики, предпринятую в весьма выгодной для этого ситуации. Положение не меняется и в дальнейшем, вплоть до крушения Российской империи. Русская монархия и высший слой чиновников, как мы показали, игнорируют «теорию заговора», видя в ней в лучшем случае безобидную эксцентрику, некоторый вариант политического прожектёрства. В широких же общественных слоях отношение к конспирологии определялось эмоциями и политической пристрастностью. Не случайно политические клише: «ретрограды», «мракобесы», на которые так чутко реагировала «передовая часть общества», стали, по существу, приговором для русской конспирологии. Ещё раз отметим важный момент — русские конспирологи не являлись охранителями, сервильность была чужда им. Лишь события 1917 года и последующих лет «реабилитировали» «теорию заговора», подтвердив в глазах общества эмпирическую правоту её положений. Но парадокс заключался в том, что подъём конспирологии по объективным причинам был возможен только за пределами России, в которой «теория заговора» лишилась даже того скромного места, которое было отведено ей до революции.