Дайан Китон - Кое-что ещё…

– Мам, она знает, что мы у тебя в гостях, просто немного стесняется.

– Ну, если она не хочет со мной говорить, пусть больше ко мне не приходит. Все равно я ей не нравлюсь, верно, девочка? Ну-ка, скажи, права я или нет?

Декстер замерла, а Дьюк принялся тянуть меня за рукав:

– Мам, давай уйдем.

И мы ушли.

Больно было смотреть, как мама пытается справиться с постоянным нервным напряжением, источника которого она не понимала. Мама резко перешла от начальной стадии болезни к ее середине, а может, и к концу. Не знаю, может, это произошло из-за того, что она так яростно сопротивлялась болезни в самом ее начале? Мы с детьми сходили на пляж и заглянули попрощаться с мамой, но к этому моменту она уже забыла, что мы приходили к ней в гости. Она сидела в гостиной и смотрела в пустоту. Когда я поцеловала ее, она спросила, кто я.

Пухлые щечки, 2006 год

А кто ты, Дьюк? Я знаю ответ на этот вопросы. Ты – начало. По утрам я тебя целую, а ты гладишь меня по щеке и говоришь:

– Вот, щечка, ты же этого хочешь?

– А как же поцелуй? – спрашиваю я.

– Нет, никаких поцелуев, – качает головой Дьюк. – Получай то, что тебе полагается, не больше и не меньше.

– Как вы разговариваете со своей матерью, маленький мистер? Давай лучше вставай наконец и пойдем завтракать.

Ты, смеясь, бежишь на кухню и, открыв морозилку, хватаешь оттуда два эскимо в виде Спанч Боба:

– Можешь изображать из себя строгую мамашу в фильмах, а так я знаю, что ты не такая!

– Дьюк Рэдли, положи мороженое обратно. Завтрак – для полезной пищи, а не для сладостей и прочей дряни. Давай приготовлю тебе овсянку.

– Мам, знаешь, что мне не нравится в твоем имени? Оно звучит как смерть.[12] А мы после смерти сможем думать? – спрашивает Дьюк.

– Очень на это надеюсь, Дьюк, – отвечаю я. – Слезь, пожалуйста, со стола.

Тут на кухню с угрюмым видом выползает Декстер, которая всегда была “совой”. Ты говоришь, что будешь овсянку, только если я положу туда коричные хлопья и добавлю две ложки сахара. Я соглашаюсь, включаю телевизор, наливаю молоко в тарелку и ставлю в микроволновку.

Ты нажимаешь кнопку “очистить”, потом “2”, потом “1”, потом “старт”, потом “стоп”, а потом повторяешь весь процесс еще раз.

– Ровно двадцать одна секунда, да, мам?

– Двадцать одна, а не сорок две.

Наконец ты садишься за стол, съедаешь две ложки и начинаешь жаловаться на то, какой толстый у тебя живот.

– Ма-а-а-ам.

– Что, Дьюк?

– А почему вся толстота уходит в щеки?

Открывается кухонная дверь, и к нам присоединяется Линдси Дуэйли – уже с утра с измученным видом.

– Хорошо бы Линдси могла отдохнуть от Линдси, – шепчешь ты.

Декстер высовывает из-под стола ногу, ты запинаешься об нее и спотыкаешься.

– Декстер, я все видела, – говорю я. – Объявляю тайм-аут.

Декстер заявляет, что Дьюк – идиот, и выбегает из кухни.

– Мам, – продолжаешь ты, – а Декстер только меня иногда пугает, или и тебя тоже?

– Все, Дьюк, хватит, – не выдерживаю я.

– Мам, ну почему ты так все усложняешь? Приди уже в себя!

– Дьюк! За что мне такое проклятье? Все, объявляю тайм-аут и для тебя тоже.

– Мам, а я вот не буду говорить “проклятье”, если ты не будешь так говорить. И не буду говорить “придурочный кретин”, если ты не будешь. И не буду слово, которое начинается с “дерь”, если ты не будешь. По-моему, справедливо, а? Как ты считаешь?

– Дьюк, я не собираюсь повторять это еще раз. ИДИ НАВЕРХ.

Ты наконец уходишь, но перед этим прихватываешь целую пригоршню пластиковых солдатиков и прочих супергероев.

– Извини, конечно, мам, но ты мне не поможешь отнести все это наверх?

– ДЬЮК!

– Все-все, мам, извини. Извини. Когда ты умрешь, я буду очень грустить. Зато смогу гладить тебя по щечкам, сколько захочу.

Фрэнк Манкузо-младший и гора Рашмор

Когда точно Сьюзи Дионисио, мамина новая сиделка, начала кормить ее с ложечки три раза в день? Теперь завтрак отнимает у них по полтора часа. Обед и ужин – по два. Сюзи – терпеливая женщина, она понимает, что маме непросто вспомнить, как нужно глотать. Лекарства она добавляет маме в чай и, передав ей чашку, переключает новый телевизор с плоским экраном на “Улицу Сезам”. Пересадив шестидесятикилограммовое тело Дороти Диэнн в специальный подъемник, Сьюзи смотрит, как ее пациентка поднимается, словно Феникс из пепла. Подъемник переносит Дороти, похожую на огромного младенца с длинным седым хвостиком волос, до инвалидного кресла и усаживает ее, отчего ее голова безвольно стукается о грудь. Как мама будет смотреть “Улицу Сезам”, когда все, что она видит, – это плитки пола, из-за расцветки которого они с папой когда-то так воевали?

Я радовалась, проводя время с детьми, и грустила, видя, как угасает мама. А в перерывах пыталась вспомнить, как же называется гора Рашмор. А пару недель до этого забыла, как зовут Фрэнка Манкузо-младшего. С одной стороны, это мелочь. Разве важно, что я не помню имени голливудского продюсера? У меня столько забот, что и неудивительно, что имя человека, с которым я и не общаюсь толком, вдруг вылетело у мня из головы.

В какой момент фраза “Куда же я дела свои ключи” становится диагнозом? Ждет ли меня такая же судьба, как у мамы? Сотрет ли мою память та же болезнь, что и у нее? Может, она уже сидит во мне? Я перестала говорить людям, что у моей мамы болезнь Альцгеймера – чтобы обычные беседы не превращались в какое-то подобие теста. Теста, который я могу и не пройти.

Может ли неуверенность в себе, постоянное сомнение в своих силах привести к депрессии? Может. А может ли депрессия привести к болезни Альцгеймера? Я постоянно задаюсь этим вопросом, но ответа на него не знаю. Я хватаюсь за соломинку, я пытаюсь учиться жить, окруженная одними и теми же вопросами. Я не знаю, влияет ли характер на вероятность развития болезни. Даже если и влияет, изменилось бы что-нибудь, знай об этом мама? Ежедневный прием витамина Е, настоек гинкго, “арисепта” и двух бокалов вина ничуть не помогли ей. Так же как и знание других языков, образование и талант не уберегли Ральфа Эмерсона, Айрис Мердок, Э. Б. Уайта и Сомерсета Моэма от этой коварной болезни.

Говорение – процесс, происходящий в настоящем времени. Писательский труд – в мыслях. Все эти люди были писателями, переносившими на бумаги свои мысли. Чтобы вдохнуть в мысль жизнь, ее нужно озвучить. Я не думаю, что говорение может исцелить болезнь Альцгеймера. Но зато оно помогает бороться с депрессией и неврозами, которыми страдала моя мама. Я сама всегда испытывала большие трудности с тем, чтобы облекать мысли в слова. О моем косноязычии ходят легенды. Но я отличаюсь от мамы тем, что все же даю выход своим эмоциям. Я запоминаю слова других людей и повторяю их про себя, пока они не станут почти что моими. Писательство абстрактно. Конечно, я наверняка ошибаюсь. Но как иначе принять тот факт, что болезнью Альцгеймера заболела моя мама – которая любила писать, училась на одни пятерки и получила высшее образование после сорока лет? Должна же этому быть хоть какая-то причина.

Как же ужасно, что мама прожила столько лет под пятой Альцгеймера. И как ужасно, что эти годы подошли к концу. И что она получила взамен? Пустой взгляд, незнакомые лица вокруг. Пусть уж лучше бы она была взвинченной, агрессивной, нервной. Все лучше этой апатии и вечного молчания.

Нет никакого смысла в том, чтобы задаваться вопросами и искать причины тому, что случилось. Все это совершенно бессмысленно. Я просто хочу, чтобы мама – прежняя мама – вернулась.

Сегодня мы с Дьюком стояли в очереди в кафе, когда зазвонил мой телефон. Звонила Стефани, моя главная помощница. Помню ли я, что у меня будет прямая линия с Майклом Гендлером? Я уже открыла было рот, чтобы сказать “да”, как вдруг Дьюк уронил на пол свой ванильно-ананасовый смузи, а у меня в голове одновременно выскочили два имени: Фрэнк Манкузо-младший и гора Рашмор. Я их вспомнила. Как только я перестала переживать о том, что забыла о них, они тут же ко мне вернулись.

14. Тогда и снова

Семья

Я ехала в машине и обсуждала со Стефани бесконечный список неотложных дел.

– Представляешь, у нас в четыре утра опять заорала сигнализация. Уже третий раз за две недели. Хорошо хоть дети не проснулись. В общем, можешь завтра вызвать ремонтника, чтобы он взглянул, что там случилось? О, а еще мне надо перенести ужин с Сарой Полсон, и перезвонить Джону Фиерсону. У тебя есть его номер? Черт, можешь подождать минутку, мне тут кто-то еще звонит. Проклятье, мне с тобой столько всего еще нужно обсудить. Я тебе сейчас же перезвоню.

Звонила Энн Майер. Мама заболела бронхитом.

– Ее повезли в больницу, но доктор Берман считает, что ее завтра уже выпишут.

Я тут же развернулась и поехала к больнице. О своем списке неотложных дел я, конечно же, тут же забыла.

Мама лежала на койке с капельницей. На ее рот и нос надели специальную маску, при помощи которой машина откачивала мокроту. Рентген показал, что недавно она перенесла удар, о котором мы не знали. Признаков пневмонии не было, но мама совершенно не могла глотать. Врачи не могли ничего для нее сделать. Они обязаны были ее выписать, а это значило, что нам придется перевести ее в хоспис. В хосписе ей хотя бы могли давать морфий.